На его месте под грушей стоял Фабиан. Старший уже решил расстрелять старосту за сбежавшего и вообще угрожал уничтожить этот коварный Вавилон, где обманывают и стреляют в немцев. И тут является Явтушок с гигантским мешком, просто удивительно, как столь тщедушное существо могло допереть сюда этот груз. Сбросив мешок, он развязал его и показал старшему. Такой отборной картошки немец сроду не видал. Он взял одну, взвесил на ладони, показал своим. Потом похлопал Явтушка по плечу: «Гут! Мо ло дец! Настоящий хозяин». И показал на машину. Фабиан кинулся помогать Явтушку. И только козел продолжал оставаться под грушей. Эти существа все понимают буквально и готовы каждое дело доводить до конца.
Солдаты были уже пожилые, тыловики. Старший уточнил и записал название села — Вавилон. Он сказал, что южнее картошка не уродилась, а здесь просто картофельный рай. Фабиан понял, что Вавилону не избежать еще одной картофельной «контрибуции», если только в ближайшее время не пойдут дожди и не отрежут Вавилон от больших дорог. Перед тем как сесть в головную машину, старший долго смотрел на заросли краснотала, угасавшего в сумерках.
Ксана Ксаныча нашли в краснотале, в нескольких шагах от Чебреца. Он лежал на камнях и был еще жив. Решили отвезти его ночью в Глинск, днем ехать туда с ним было бы еще опаснее. Никто не знал, работает ли больница, но здесь то уж во всяком случае раненого не спасти. Явтушок положил в телегу гостинец для врачей — двух сонных петушков. Перед самым Глинском они запели и разбудили Даринку, которая уснула под боком у дядьки Явтуха.
Наш отряд обслуживал группу связи при штабе Юго Западного фронта. Я летал на По 2 (его все еще упорно называют У 2), легендарном «кукурузнике», который во многом не имел себе равных на войне. Преследуя По 2, «мессершмитты» иногда становились жертвами собственного совершенства — врезались в подольские, а потом и в полтавские бугры. Я пришел на По 2 из мотористов, из «аэродромных», и сразу стал возничим капитана Глушени, который называл себя офицером по особым поручениям, хотя никакими уставными нормами в штабах вроде бы и не предусмотрена такая должность. Однако сам Глушеня только выигрывал в моих глазах от этой исключительности своего положения. Он действительно бросался на самые опасные участки фронта, куда без такогд самолетика, как наш, пожалуй, и не попасть. В так называемые «горячие точки», в большие и малые котлы, где в первый период войны то и дело оказывались наши части. Я стал, можно сказать, персональным пилотом капитана Глушени, человека вполне земного и на земле даже осторожного, но предельно храброго в воздухе, правда, не выше ста, ста пятидесяти метров над землей. Как только самолетик подымался чуть выше, Глушеня кричал из своего отсека: «Эй, эй! Куда тебя леший несет?»
Раз на рассвете он разбудил меня и сказал, что вьь летаем во вражеский тыл к Кирпоносу. Капитан развернул карту с такой густой сетью пометок, словно она принадлежала крупному военачальнику, нашел на ней Лохвицу и ткнул пальцем в зеленую полоску леса. Это была «Шумейкова роща» (так она называлась на карте), то есть, стало быть, даже не лес, а самая обыкновенная роща, где штаб Кирпоноса, отрезанный от главных сил танками Гудериана, уже несколько дней держал круговую оборону.
Летим. Огибаем Лохвицу, уже занятую немцами, впереди лесок, контурами похожий на Шумейкову рощу. «Молодец!» — кричит мне Глушеня, мы приземляемся, и довольно таки удачно, на опушке. Но, кроме пастухов с коровами, никого там не застаем. Я никбгда еще не видел такого количества коров в таком маленьком лесу. Оказывается, жители окрестных сел укрыли тут своих коров от Гудериана — его солдаты точно задались целью уничтожить всех коров, а в селе их не так легко спрятать. «Мычат в хлевах, проклятые!» — пожаловались пастушата. Это была Дьякова рощица, но у Глушени на карте она почему то даже не значилась, и Глушеня признал это упущением еще царских военных топографов; зато, должно быть, и на немецких военных картах не было этого леска, иначе немцы уже наведались бы сюда за коровами для «зирре» (супа).
