— Вы тоже в театре работаете? — спросила Надя из вежливости.
— Нет, у Майи Игоревны все репетиции на дому, — предупредил ответ Генрих.
Женщина не возразила и, как показалось Наде, не вполне даже оценила нелестный характер реплики.
Издалека, но, чудилось, со всех сторон, по петляющим закоулкам коридоров, бухал оркестр — полутона за преградами пропадали. Внезапно оркестр смолк и этим самым о себе напомнил — неожиданной, сразу тревожной тишиной. Где-то на сцене раздался неразборчивый крик.
— Господи, кто это там так? — удивилась Надя простодушно — что само по себе уже должно было явиться укором общему раздражительному несогласию, которое она ощущала вокруг себя.
— Вячеслав Владимирович, — пояснил Новосел с той же самой подозрительной сладостью.
— Он всегда так кричит?
— Всегда, — хмуро сказал Куцерь.
— Не всегда. Совсем нет. Не всегда, — хмуро сказала Антонова.
Никто не видел надобности устранить противоречие.
— А что он кричит? — спросила Надя, не изменив своему простодушию, совершенно как будто естественному, но, может статься, уже все же и чрезмерному.
— Поздно, — сказал Куцерь.
— Что?
— Поздно, кричит, — пояснил Генрих.
— Поздно! — подтвердила то же Антонова.
Наконец Надя перестала понимать, зачем они все здесь стоят, если никто не хочет говорить толком. Двусмысленные, ускользающая от понимания интонации начали ее задевать.
— Хорошо, Виктор, — сказала Майя Игоревна, возвращаясь к не известному Наде разговору, — давайте встретимся и поговорим.
Виктор осклабился.
— Не буду вас отвлекать, — Майя Игоревна кивнула и собралась уходить.
С нехорошим удивлением Генрих хмыкнул, в следующее мгновение уже готовый отпустить женщину, — и, сейчас же переменившись, дернулся вслед.
— Майя Игоревна! — в голосе зазвенело.
Она остановилась.
— Да?
— А вы вообще не брезгливы?
Она подняла брови в демонстративном недоумении.
— Сколько людей перед вами наизнанку выворачивается! Вас не тошнит? От всего этого чистосердечия?!
Было тихо. Оркестр молчал.
— Генрих Михайлович, что нам делать? — робко напомнила о себе швея.
Новосел глянул на шелк, желтым языком скользнувший до пола. И вызверился вдруг на теток:
— Да сказали же вам! Натуральный шелк, сказали! Где у вас голова?!
— Генрих Михайлович… Вячеслав Владимирович… — залепетали тетки.
— Не этот ваш… дурацкий… синтетика! Шифон вьется, вьется! — С восторгом сорвался он, с дрожью, как отдавшийся страсти человек. — Духи, духи на сцене! Не ветряные мельницы!
— Мы думали…
— Думать не надо вам! Запомнить, только запомнить — куриных мозгов хватит! Запомнить!
Задохнувшись, выдираясь из охватившего его вдруг немого бессилия, он рванул платье.
— Может, вы господина художника прежде меня примите? По экстренной? — с полнейшим самообладанием сказал Куцерь.
Майя не слушала.
— Помнится, Генрих, вы с чувством говорили о пошлости. Я вас тогда, признаться, не совсем поняла…
— Извините пожалуйста, — испуганным эхом вставила тетка.
— Майя… — Генрих пытался овладеть собой.
Но Майя не давала ему времени.
— Теперь вы гораздо убедительней…
— О, какой язвительный тон!
— Теперь вижу, да. Как вас преследует пошлость, как она вас изводит. Наглядно.
— Какое проникновение в глубины! Какое знание человеческой души! — Он терзался голосом. И жестоко себя осадил: — Господи, Майя, простите! Что я?!.. Простите!.. Майя… А всё театр. Потому что театр. Слова, слова, слова…
Справившись, наконец, с собой, он закончил с насильственной небрежностью — и тут же вздрогнул, метнул взгляд, когда истерически запиликал телефон — на груди Антоновой. Она схватила трубку и ступила в сторону:
— Простите!
— Простите, Майя! — повторил Генрих, страдая.
Он попытался улыбнуться. Но лучше бы не делал этого. От униженной улыбки мужчины Надю покоробило.
— Не нужно оправдываться, — возразила Майя Игоревна с нехорошим спокойствием. И говорила она тихо — издевательски тихо, как понимала Надя. — Я вообще не придаю словам магического значения. А вы сейчас точно уж не в себе… Сам не свой. Вы копируете Колмогорова. Это безудержное, сладострастное самоупоение. Именно так, да. Похоже. Но копия не производит уже сильного впечатления, такого же сильного, как оригинал.
