— Я не пьян, — возразил Виктор.
В глянцевитых черных штанах из тонкого хрома, в красной, горячего цвета куртке, он и вправду выглядел молодцом.
Генрих сложил руки на груди: ну, что надо?
Виктор, оказывается, увидел Аню с улицы — она стояла у освещенного окна, — вернулся в театр и обнаружил, что дверь мастерской заперта. Пораскинув умишком, он отправился восвояси, но, выйдя опять на улицу, обнаружил, что окна горят, как при пожаре. Ни фига себе! — обеспокоился Виктор. — Я не въехал: что реально пожар? В натуре? А если краски загорятся?!
Все это он рассказывал с блуждающей ухмылкой, развалившись на стуле в позе крайнего изнеможения.
— Все? — спросил Генрих. — А теперь…
Скособочившись, Виктор бросил небрежный взгляд: что теперь? — и заставил Генриха придержать язык. В самом деле, трудно было представить, чтобы интеллигентной конституции художник вышвырнул вон такого атлета, как Виктор Куцерь, который, артистически переступая, держал на поднятой руке балерину весом в пятьдесят килограммов.
И все же Виктор был не настолько пьян, чтобы не понимать последствий прямого столкновения с одним из первых лиц театра. Генрих вовремя смолк, а Виктор, просчитавшись в своих первоначальных предположениях, чувствовал себя не совсем уверенно и струсил. Это мгновение — он вильнул взглядом к Ане, словно спрашивая, что делать, — поняли все.
— А теперь проваливай! — произнес Генрих, приободрившись. — К чертовой бабушке! — Он взялся за спинку стула, будто собираясь его из-под сидящего выдернуть.
Аня испугалась.
— Витя, — заторопилась она несчастным голосом, — что ты устроил?! Зачем столько грохоту? Хочешь, чтоб полтеатра сбежалось?… Что на тебя нашло? Забудем это, и никто ничего не узнает.
Она глянула на Генриха, тот утвердительно кивнул:
— Пожар не состоялся, краски не пострадали. В натуре.
Похоже, Виктору требовалось время, чтобы обдумать эту, новую для себя мысль. Шумно фыркнув, он поднялся наконец и после короткого приступа задумчивости вскинул взгляд.
— А что, господин художник… А не мог бы господин художник одолжить мне рубль?
Генрих молчал, не понимая.
— Я бы купил бензина, чтобы убраться.
Еще недолгое замешательство… и Генрих с неподвижным лицом полез в бумажник.
— Годится, — кивнул Виктор, принимая деньги. И с интересом оглядел пятно на белом свитере художника. — А два рубля? Бензин недавно подорожал.
Нелепость ситуации доставляла ему удовольствие. Со снисходительным видом он принял вторую бумажку и неспешно проверил ее на свет, понимая, что каждое мгновение задержки бесит Генриха. Удовлетворенно кивнул, упрятал деньги в карман кожаных штанов и повернулся к Ане:
— Анютка, тут на двоих хватит. Я тебя забираю.
Она неожиданно согласилась:
— Хорошо. Я все равно собиралась уходить.
Генрих удивился, удивился демонстративно, но ни словом не возразил.
Закрепляя успех, Виктор размашистым движением, которое выдавало не сто, а двести или триста граммов водки, облапил Аню за плечи:
— Ты моя женщина! — возгласил он сбившимся голосом, вынужденный сразу бороться. Аня ожесточенно, сцепив зубы, вывернулась.
— Я не твоя женщина!
— Не надо с ним ездить, — сдержанно сказал Генрих, — он тебя разобьет.
— О, это маленький мопед! — отозвалась Аня, словно обрадовавшись случаю сказать слово и Генриху. — Не больше пятидесяти.
— Японский скутер. До семидесяти, — осклабился Виктор.
— Как же он ездит? — бросил Генрих с досадой. — Ни черта без очков не видит.
— Вижу, — мелким бесом извернулся Виктор и показал на разлегшуюся в тесноте полотна женщину. — Вижу, вот она — зеленая. С чего это она позеленела?
Генрих презрительно хмыкнул. Аня глянула на картину.
— Цвет не имеет значения, — серьезно объяснила она Виктору. — Значение имеют оттенки.
Если Виктор и не сумел тонкое Анино замечание оценить — чего при сложившихся обстоятельствах трудно было бы от него по совести и требовать, — то откликнулся все равно с готовностью.
— Да? — важно задумался он, возвратившись к картине. И сообразил: — Значит господину художнику цвет пофиг?.. Пусть тогда обходится голубым.
— До свидания, — заторопилась Аня.
— Разобьет он тебя, — мрачно отозвался Генрих.
