Клаус, все еще гладя отрешенно, прижал ее к плечу. Она зарыдала.
И в смятении я увидел, что Харри Тервиллиджер тоже плачет. Хорошо еще, что никто из зрителей не заметил его слез – он стоял спиной к ним. Но что мы могли сделать, кроме того, как закончить все поскорее?
Мы с Брутом повернули Джона, Брут нажал на его плечо, и Джон сел. Он сжал широкие дубовые подлокотники Олд Спарки, а глаза его все так же бегали по сторонам, он то и дело облизывал угол-ки рта.
Мы с Харри опустились на колени. За день до этого мы заказали одному из «старожилов» сварить временные, больших размеров застежки вокруг лодыжек, ведь лодыжки Джона Коффи были совсем не такие, как у обычных людей. И тем не менее я пережил ужасный момент, когда подумал, что они все равно окажутся малы и придется вести его назад в камеру, пока Сэм Бродерик, заведовавший в ту пору мастерской, не найдет или не изготовит больших. Я изо всех сил сжал застежку руками, и она наконец захлопнулась. Нога Джона дернулась, он охнул. Я прищемил ему кожу.
– Извини, Джон, – пробормотал я и посмотрел на Харри. Он защелкнул свою застежку легче (то ли она была чуть больше, то ли правая лодыжка Джона оказалась чуть тоньше), но глядел на нее с сомнением. Я понял, почему: у новых застежек был хищный вид: их челюсти напоминали пасти аллигаторов.
– Все будет нормально, – сказал я, надеясь, что мой тон убедителен... и я говорил правду. – Вытри лицо, Харри.
Он вытер лицо о плечо, стирая слезы со щек и капли пота со лба. Мы повернулись. Хомер Крибус, слишком громко разговаривавший с соседом (судя по галстуку и черному костюму, это был прокурор), замолк. Время неумолимо приближалось.
Брут закрепил одну руку Джона, Дин пристегнул другую. Через плечо Дина я увидел доктора, как всегда невозмутимого, он стоял, прислонившись к стене, черный чемоданчик под ногами. Теперь я понимаю, как они ведут такие дела, особенно с помощью капель, но тогда их приходилось заставлять. Возможно, в те далекие дни они лучше представляли, что соответствует врачебному долгу, а что является нарушением клятвы Гиппократа, в которой прежде всего говорилось: «Не навреди».
Дин кивнул Бруту. Брут повернул голову, словно хотел взглянуть на телефон, который никогда не звонил ради таких, как Джон Коффи, и скомандовал Джеку Ван Хэю:
– Включай на первую!
Раздался гул, как от старого холодильника, и свет загорелся чуть ярче. Наши тени стали четче – чернее силуэты, карабкающиеся по стене и склоняющиеся над тенью стула, как хищные птицы. Джон резко вдохнул. Суставы его побелели.
– Ему уже больно? – отрывисто воскликнула миссис Деттерик у плеча своего мужа. – Я надеюсь, это так! Надеюсь, ему уже очень больно! – Муж прижал ее к себе. Из одной ноздри у него, я видел, текла тоненькая струйка крови, оставляя красную дорожку к узко подстриженным усам. Когда на следующий год в марте я прочел в газете, что он умер от инсульта, я вовсе не удивился.
Брут стал так, чтобы Джон его видел. Он прикоснулся к плечу Джона, когда говорил, что было не по правилам. Из свидетелей только Кэртис Андерсон это знал, а он, похоже, не заметил. Мне показалось, что ему тоже хочется поскорее закончить свою работу. Просто отчаянно хочется ее закончить. После Перл Харбора он вступил в армию, но за океан так и не попал, Кэртис Андерсон погиб в автокатастрофе в Форте Брэгг.
Тем временем Джон слегка расслабился под рукой Брута. Я не думаю, что он многое понял из слов Брута, но лежащая на плече ладонь внушала ему спокойствие. Брут был хороший человек (он умер от сердечного приступа спустя двадцать пять лет; он ел бутерброд с рыбой и смотрел по телевизору борьбу, когда это случилось, так сказала его сестра). Брут был моим другом. Вероятно, самым лучшим из нас. И он понимал, как человек может желать уйти из жизни и в то же время бояться этого путешествия.
– Джон Коффи, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом присяжных, равных вам, и утвержден судьей с хорошей репутацией в этом штате. Боже, храни жителей этого штата. Вы хотите сказать что-нибудь, прежде чем приговор приведут в исполнение?
