Впервые за много лет Александр горячо обратился к Господу, моля его о том, чтобы ничего из так красочно представленного им только что не существовало в действительности. При подготовке ему вбили в голову множество никогда не слышанных молитв — прототип, как и большинство здешних обитателей, был глубоко верующим человеком, — но теперь он разом позабыл их все и молился по-детски, как, бывало, молился в самом раннем детстве, чтобы папа и мама помирились, чтобы не умирала тяжело больная бабушка, чтобы не было войны… Видимо, Господь принимает только ту молитву, которая идет из самого сердца, из души, а зазубренная малопонятная формула, сухая оболочка для него особенно не важна… Молился Александр и за здравие ротмистра Бежецкого, судьба которого тяжелым камнем лежала на совести.
Выплеснув наконец свою душу, очистившись духовно, насколько это было возможно, Александр счастливо, по-детски заснул далеко за полночь…
* * *
Если визит в Гатчину оказался не столь уж неприятным, то от другой неотвратимой встречи Александр рад бы был уклониться любым способом: его давно и упорно всеми доступными способами вызывал на разговор батюшка Бежецкого, Павел Георгиевич, просто сраженный наповал столь резким карьерным взлетом сына, посчитав это недостойным честного дворянина вообще и потомка графов Бежецких в частности.
Ротмистр… нет, уже полковник, мог себе представить, что вытворяют в Бежцах дикие орды репортеров, теле — и радиокомментаторов и прочей щелкоперской братии, если у особняка Бежецких в Санкт-Петербурге, где сразу же после исторического визита великокняжеского гофминистра был выставлен сдвоенный кордон из охранников Саксен-Хильдбургхаузенского посольства и казачков столичного гарнизона, они разбили настоящий гуситский лагерь, ежечасно предпринимая, безуспешные впрочем, попытки прорыва внутрь силами смазливеньких тигриц пера и фотоаппарата. Все посетители особняка, в том числе и сам хозяин, второй день были вынуждены либо с боем и неизбежными потерями продираться через их ряды под отеческой опекой чубатых донцов, больше всего жалевших, что категорически запрещено применять нагайки, а верные шашки вообще пришлось оставить в казармах, либо крадучись, как ночные тати, проскальзывать с тыла. К черному ходу с большими предосторожностями попадали через примыкающий к владениям Бежецких дворик расположенной по соседству петербургской резиденции князей Чарторыйских, ради шляхетской солидарности забывших на время польский гонор.
Впрочем, Александр обманывал себя: нелегкий разговор с раздраженным донельзя старым графом он еще как-нибудь перенес бы, но матушка… Бежецкому нестерпимо хотелось хотя бы еще разочек повидать маму, умершую и чудесно воскресшую в чужом мире, но… Сможет ли он обмануть материнское сердце? Не распознает ли душа в муках родившей Бежецкого-первого женщины чужака в столь высоко вознесшемся сыне?
* * *
— Стоять! — “Кабарга” Бежецкого едва только успела пересечь рубеж родового владения, как перед ее капотом из густого тумана выросло несколько мрачного вида теней. — Выйти из автомобиля!
В руках “теней” явно и недвусмысленно виднелось оружие самого разнообразного вида — от охотничьих мушкетонов позапрошлого века со стволами, расширяющимися на концах, как воронки, до вполне современных помповых ружей.
Александр не торопясь покинул машину, прикидывая про себя, как будет выпутываться из неожиданной передряги. О разбойниках, грабящих проезжих, здесь, в паре шагов от оживленной магистрали, ему на базе никто не сообщал. Да и не слишком-то походили на отпетых разбойников упитанные и прилично одетые граждане, на двух из которых Бежецкий разглядел обшитые золотым галуном красно-желтые ливреи фамильных цветов. Ба, а вот эта личность определенно знакома…
— Тимоха, что ж это ты, так твою растак, на барина руку поднимаешь?
Толстомордый конюх близоруко (не иначе испортил зрение в ночных бдениях над трудами основоположников… коневодства, например) вгляделся в Александра, бухнулся на колени, шлепая пухлыми губами, запричитал:
— Батюшка, Александр Палыч, не губи! Бес попутал!
