Вивиан поднялась по двум ступенькам и уселась на обитое алой кожей сиденье. В ногах лежали горячие кирпичи, обернутые фланелью, а великолепная меховая полость защищала от холода.
— Это бизоньи шкуры, — объяснил Дерек. — Не пропускают ветер, под ними тепло в любые морозы.
Владелец фермы уселся рядом со своей дамой, взял в руки вожжи и прищелкнул языком; повинуясь сигналу, Прайз затрусил по заснеженной дороге.
Сани выехали в поле и покатили к западу, вдоль невысокого хребта. Мех капюшона приятно щекотал щеку, бизоньи шкуры укрывали колени, ноги согревались на теплых кирпичах. Наслаждаясь комфортом, Вивиан жадно глядела по сторонам, чтобы не упустить ни малейшей детали пейзажа.
По обе стороны вниз уходили пологие склоны, голые и пустынные, если не считать куртин заснеженных деревьев. Впереди воздвигся скалистый кряж: белые шапки снегов поблескивали на фоне глубокой синевы неба.
Тишину нарушало только поскрипывание полозьев и негромкий перезвон колокольчиков.
— Этот твой женатый друг… — вдруг заговорил Дерек. Звук его голоса гармонично вплетался в безмолвие: словно горячий ромовый соус струился по мороженому, приготовленному Вивиан на десерт. — Ты его любила?
— Питера? — Она замолчала. При чем тут Питер? — Да, любила. Я очень горевала, когда он меня бросил.
— А сейчас?..
Молодая женщина недоуменно взглянула на соседа: тот сосредоточил все свое внимание на дороге.
— Сейчас?
Дерек упорно не смотрел в ее сторону.
— Он тебе дорог до сих пор?
— Нет! — воскликнула Вивиан. — Будь это так, между тобою и мной ничего бы не произошло!
— Это не взаимоисключающие вещи, знаешь ли…
— Для меня — взаимоисключающие! Я не любительница альковных фарсов. — Молодая женщина помолчала, искоса поглядывая на собеседника. Его профиль казался высеченным изо льда, под стать заснеженному пейзажу. — А ты, Дерек, неужели ты настолько неразборчив?
— Нет! — Возница натянул поводья, и конь послушно застыл на месте. — Я предпочитаю жить в ладу с собственной совестью.
Непринужденное веселье, царившее между спутниками в начале поездки, развеялось само собой; на смену пришло томительное напряжение — хрупкое, словно кристалл, мерцающий в солнечном свете.
— Тогда почему ты об этом заговорил?
— Я вот все гадаю, чего же теперь делать. Вчера мне казалось, что все ясно. А сегодня я уже ни в чем не уверен.
Это признание должно было бы обрадовать Вивиан, если бы в суровом голосе не прозвучало горького сожаления о случившемся.
— Ну что ж, — подхватила она с напускным безразличием, — то, что произошло между нами… это ведь чисто физическая близость… по крайней мере, для меня.
— В самом деле? Тогда почему я чувствую себя последним мерзавцем? Словно я обманул нас обоих и вдобавок причинил тебе боль.
— Ты не причинил мне боли, — отчаянно заявила Вивиан, уже еле сдерживая слезы. — Ты со мной честен, а ведь только это и имеет значение.
— Честность для тебя очень важна, верно?
— Да, особенно в отношении чувств. Я долгие годы верила в любовь тети: она ведь так старательно скрывала свою неприязнь ко мне!
Молодая женщина вдохнула морозного воздуха, от души надеясь, что не поддастся малодушному порыву выплакаться на плече соседа. Жалость к самому себе почти всегда омерзительна, и притом небезопасна. Сочувствие ей не нужно, и притворные заверения в любви — тоже. И того и другого судьба отпустила ей с лихвой — до конца жизни хватит!
— Ты была совсем маленькой, когда переехала к тете?
— Да! — Она откинула капюшон и подставила личико бледным лучам солнца. — Мне было восемь, а Элисон — пять. Разумеется, я понятия не имела, насколько тетя нам «рада», и поняла это очень нескоро. — Вивиан нервно затеребила меховую полость. — Тетя прилежно исполняла все, что требуется от приемных родителей, но скорее из чувства долга, нежели из любви к нам. Дядя и тетя не желали обзаводиться своими детьми, и две чужие, несчастные девочки, что свалились им на руки нежданно-негаданно, очень их стеснили.
— По крайней мере, вас было двое. — Дерек стянул перчатки и положил руку на спинку сиденья. — Неудивительно, что ты тут же поспешила к сестре, услышав о несчастье. Вы, должно быть, очень близки?
