– Нет, Земфиры не будет.
– Ну и слава богу! Идем.
Если в «Пикассо» фигурой умолчания у нас была уфимская певунья, то в «Метелице» – сестра Ксюха. Мы обходили опасные темы, словно коровьи лепешки на тропе. Меня это, признаться, совершенно по-скотски радовало: выходит, мы уже оба перешагнули через «Маху».
У барной стойки я заметил Кира Викулкина – известного столичного халявщика, моего старого приятеля и должника. Несколько лет назад на фестивале «Славянский базар» в Витебске он занял у меня триста долларов: какие-то мошенники обещали ему продать по дешевке картину Шагала из местного музея (хотел, чудак, и тут на халяву денег срубить!). Приехав в Москву со свернутым в трубочку полотном, Кирюша обратился к экспертам – картина, конечно, оказалась копией, причем паршивой. Я терпеливо ждал и все последующее время приветствовал Викулкина одним словом: «Триста!» Кир молча и виновато склонял голову, затем энергично встряхивал ею, как Миронов в «Бриллиантовой руке», и через секунду вываливал на меня кучу фальшивых, но приятных комплиментов.
Я часто использовал его в этом смысле, когда мне нужно было ошеломить спутницу. О себе ведь неловко рассказывать в превосходной степени. И вот, увидев за барной стойкой приятеля—должника, я уверенно потащил туда Маню. После традиционных приветствий Кирюша затянул свою сахарную песенку о моей ключевой роли в музыкальной журналистике страны. Певунья выслушала его спич с вежливой улыбкой, затем повернулась ко мне:
– Так и быть. Возьму тебя в свои пресс-секретари.
– Когда? – вырвалось у меня с неким игриво-сексуальным оттенком. («Да хоть сегодня ночью!» – так и слышалось мне в ответ.)
Но Маня отчеканила сухо и серьезно:
– Скоро. Я собираюсь выстрелить в этом году.
– Вы что, тоже певица? – спросил участливо Кир.
– Почему «тоже»?
– Ну, тут полно... – он сделал круговое движение рукой.
– Я никого не вижу, – усмехнулась Маня. – И вообще запомните, как вас... Кирилл. Есть только я и Земфира.
Мне ничего не оставалось, как разрядить обстановочку цитатой из «Ивана Васильевича»:
– «А что вы так на меня смотрите, отец родной? На мне узоров нету и цветы не растут».
Впрочем, Викулкин по роду своей деятельности был человеком гибким (настолько гибким, что, не имея никакой редакционной ксивы, проскальзывал на любые самые закрытые вечеринки), поэтому он быстро перевел разговор на другую тему.
– Зря вы вчера не появились в «Рэдиссон».
– А что было в «Рэдиссон»? – Я проявил нечеловеческое любопытство.
– Куча красивых телок, наливали «Хеннесси».
– «Хеннесси» спонсировал?
– Ну да. Еще девки «Баллантайнс» разносили, но мало.
– Да, «Баллантайнс» я люблю.
– Я тоже. Хотя тут недавно «Джеймсон» пробовал – класс!
– А, пил, пил. Супер! Мягкий нежный вкус.
Наш содержательный светский треп продолжался минут десять. Заметив, что Маня откровенно зевает, я попрощался с Киром. Штопором мы ввинтились в тусовочную пробку.
Конкретная мысль занимала меня: неужели эта самоуверенная девочка и впрямь мечтает «затмить Земфиру»? Ведь одно дело лепить об этом в компании сестры и малознакомого молодого человека, а другое – заявлять во всеуслышание в какой-никакой, но все же профессиональной среде.
Может, она просто дура набитая? Я посмотрел на Манину челку, утиный носик, выпуклую косточку на запястье. «И вы знаете, я не удивлюсь, если завтра выяснится, что ваш муж тайно посещает любовницу», – цитата не к месту – первый признак того, что пора выпить.
– А не выпить ли нам?
– У меня и так голова трещит. Шумно.
– Выпей виски – полегчает.
– Нет, ты знаешь, я, наверное, пойду. – Маня действительно выглядела помято. – А ты оставайся, оставайся.
– Ну ты даешь.
– Правда – голова.
– Я провожу.
– Да не надо.
Хоть бы в щечку поцеловала. Стрельнула глазенками по сторонам. И просочилась сквозь охрану.
– Ариведерчи! – с беззлобной иронией бросил я вслед.