— Если выбросился с парашютом, стало быть, хочет жить, — усмехнулся командующий. — Давай его сюда!..
«Вводят немецкого летчика, довольно молодого, с холеным надменным лицом, — отмечал Андрей Иванович. — Приказываю переводчику спросить воинское звание и фамилию пленного. Раздаются громкие, лающие звуки: «Лейтенант имперских военно-воздушных сил барон такой-то».
— Спросите, что он имеет сказать командующему фронтом, — снова говорю я переводчику.
Снова звучит резкий голос военнопленного. Заявив о том, что он служит в подразделении, которым командует внук канцлера германской империи князя Отто фон Бисмарка, вражеский летчик просит сохранить ему жизнь.
Отвечаю, что, по-видимому, лейтенант привык принимать геббельсовское вранье о зверствах Красной армии за чистую монету.
— Скоро вы убедитесь, что многое из ваших прежних представлений является не более чем юношеским заблуждением. Ваша жизнь будет сохранена, как и жизнь всех германских военнопленных, потому что Советский Союз придерживается общепринятых законов ведения войны. Кстати, вы убедитесь, куда приведет Германию война за неправое дело. Почему вы жгли Сталинград? — спросил я в упор, с ненавистью глядя на этого молокососа. Ведь это он и ему подобные в течение сегодняшнего дня превратили город в руины Он побледнел, как-то сжался и растерянно произнес: «Таков был приказ фюрера. Если бы русские сдали Сталинград, город был бы сохранен, а теперь он исчезнет с географической карты».
— Поживем — увидим, — ответил на это Никита Сергеевич.
О планах фашистов на будущее этот недоросль ничего не знал.
Приказал отправить пленного в тыл. Предположив, что его поведут на расстрел, барон вдруг мертвенно побледнел и, круто повернувшись ко мне, со слезами на глазах вновь попросил пощадить его.
Небезынтересно отметить, что перед концом Сталинградского сражения в сбитом вражеском самолете был обнаружен дневник графа фон Эйнзиделя, командира нашего военнопленного, внука «железного» канцлера. Последняя страница его дневника заканчивалась следующими словами: «Тысячу раз был прав мой великий дед, говоривший, что Германии никогда не следует ввязываться в войну с Россией».
Комментарии, как говорится, излишни!
Поздно вечером на КП прибыли заместитель Председателя СНК СССР нарком танковой промышленности Малышев и секретарь Сталинградского обкома ВКП(б) Чуянов. У генерала Еременко уже находились представитель Ставки генерал-полковник Василевский и член Военного совета фронтов Хрущев. Командующий встретил Малышева вопросом, нет ли на тракторном заводе еще хотя бы с полсотни танков Т-34.
— Могу вам доложить, Вячеслав Александрович, что немцы вплотную подошли к северной окраине города. — Еременко говорил неторопливо, но твердо. А Малышев, склонив голову чуть набок, молча слушал его. — Теперь они могут из орудий вести обстрел тракторного завода. Я уже не говорю о том, что враг перерезал две железнодорожные линии, по которым шли эшелоны с войсками и боевой техникой.
То, о чем сказал командующий, словно бы предупреждая наркома об опасности, нисколько не смутило Малышева. На его полном, слегка загорелом лице даже появилась улыбка. Он заявил, что через два-три дня Андрей Иванович может получить на заводе еще два десятка машин, их ремонт заканчивается. Но если немцы станут сильно бомбить или обстреливать завод, то вряд ли удастся помочь с танками.
— Кстати, Андрей Иванович, немало рабочих ушло в истребительные батальоны, — напомнил Малышев генералу Еременко. — Их вооружили противотанковыми ружьями и бутылками с зажигательной смесью, и, как мне сказал директор завода, они уже участвовали в боях на северной стороне Сталинграда.
— Это мы их вооружили, — вмешался в разговор Чуянов. Он перевел взгляд на представителя Ставки Василевского. — Я бы хотел поставить вопрос об эвакуации важного промышленного оборудования заводов и фабрик города за Волгу, а те, что не успеем увезти, подорвать.
— Дело это нехитрое: заложил взрывчатку и поджигай бикфордов шнур, — подал реплику Хрущев. — Не рано ли делать это?
Все ждали, что скажет начальник Генштаба. Василевский, однако, был краток:
