Вокруг зашумели, закричали. Дзабо Кайтазов громко пригрозил:
— Смотри, Дахцыко, все в ауле перестанут разговаривать с тобой!
— Не надо мне угрожать, — посмотрел в сторону кричавшего Дзугов и приподнял с земли Асланбека...
... Тотикоевы зарезали двух бычков, двенадцать баранов, кур без счета. И арака на поминках лилась из их четвертей, и пиво сварено было их женщинами. Накрыли поминальные столы, каких Дахцыко при всем своем желании, если бы прирезал всю свою живность, не смог бы накрыть... После похорон внук Асланбека Дабе загнал во двор Дзуговых трех бычков и пятнадцать баранов; не произнеся ни слова, покинул двор и плотно прикрыл ворота...
Так произошло примирение. Но тяжелое чувство неприязни к Тотикоевым осталось у Дахцыко до сих пор и не ослабевает. А бедняжка Дунетхан и теперь иногда замирает, сжавшись в комочек, и тогда можно стрелять у нее над головой, встряхивать ее, — она никого не слышит, как и в день похорон; в ее ушах опять звучит тот крик сына, который она не слышала, но о котором ей кто-то имел неосторожность поведать. Когда за гробиком ее повели под руки на кладбище, глядя на нее, Дахцыко не мог понять, знает ли она куда идет и что произошло с Тотразом. Она не плакала, она застыла в своем горе...
***
Сколько раз я слышал эту историю? Десять? Двадцать? Сто?.. И когда впервые? В два годика?.. В три?.. Не ведаю... В одном убежден: сколько помню себя — знаю эту страшную историю. Ощущение такое, точно я родился, уже впитав ее в себя, заполучив в наследство через гены родителей. Но это не так. Неоспоримый факт: рассказывал ее мне дядя Мурат и только он. И раз, и второй, и десятый, и сотый... Привозил ли отец меня с сестрой в Хохкау, на побывку к бабушке и дедушке, или сам Мурат приезжал к нам в Ногунал, он непременно находил время пообщаться со мной.
Он отбрасывал полу черкески, отодвигал в сторону огромный до уродливости кинжал, с которым никогда не расставался, и постукивал ладонью по колену:
— Садись, племянник... Я тебе кое-что поведаю из того, что мне пришлось пережить... И мне облегчение на душе, и тебе мой горький опыт может стать предостережением в жизни...
И я знал: на сей раз не будет рассказа о гибели маленького сына Дахцыко Тотраза. Потому что эту будоражащую меня историю он заставлял выслушивать, стоя лицом к нему, не отвлекаясь и не переглядываясь с ребятишками. Рассказывал — в который раз! — ее он суровым голосом, с какой-то торжественностью и заканчивал непременно одной и той же загадочной фразой:
— Это случилось задолго до того, как мы, Гагаевы, перебрались в Хохкау, и хотя я впервые увидел склон, на котором волкодавы растерзали Тотраза, лишь через тринадцать лет, — именно эта трагедия стала причиной всех моих бед и невзгод... Да, да, в тот далекий и Богом проклятый день, о котором я, несмышленыш твоих лет, и не ведал, был определен мой тяжкий путь жизни...
Я не мог понять, как история Тотраза могла повлиять на судьбу моего дяди, и все гадал, на что намекает он, но ни в те годы, ни позже я не осмелился его спросить. А он сам не объяснял... Вернее сказать, не считал нужным объяснить, что к чему...
Бывало, и отец после ужина, пока мать и Езетта прибирали со стола, усаживался на низенькую табуретку-трехножку возле распахнутой настежь двери печи и, глядя на меня, разлегшегося на расстеленной на земляном полу шкуре убитого им когда-то медведя, тоже ударялся в воспоминания... Но в отличие от дяди Мурата, он чаще всего любил рассказывать о том, как Гагаевы, покинув подоблачный аул Цамад, впервые появились в Хохкау...
— Когда знакомятся осетины, то перво-наперво спрашивают не фамилию и имя, а уточняют, откуда родом, — не раз говорил мне дядя Мурат. — В этом есть свой смысл. Нередко впечатления от облика человека бывают обманчивы, а узнал гнездо, откуда он выпорхнул в мир, и сможешь предвидеть, чего ждать от него и на что он способен. В семье барса не рождаются беспомощные утята, а из куриного яйца не вылупится остроглазый орел. Так вот, представляясь, я не без гордости сообщаю, что родом цамадский, а воспитывался в Хохкау.
