Что было делать? Возвратиться к отцу Ламберту значило подвергать себя новым опасностям. Снедаемый лихорадочным жаром, я решился отправиться в Марейль, к одному из своих дядюшек. Посмеявшись над моим несчастьем, меня обтерли сливками с постным маслом. Через восемь дней, выздоровев, я отправился в Аррас. Но мне нельзя было там оставаться — полиция могла узнать, где я нахожусь, поэтому я отправился в Голландию с намерением поселиться там; припасенные деньги давали мне возможность не спеша подыскать подходящее занятие.
Проехав Брюссель, я держал путь в Роттердам. Мне дали адрес таверны, где я мог остановиться. Там я встретил француза, который отнесся ко мне по-дружески, несколько раз приглашал обедать, обещал помочь с поиском хорошего места. Я с недоверием принимал все эти любезности, зная, что голландское правительство не отличалось разборчивостью в средствах при наборе рекрутов на морскую службу. Несмотря на все мои предосторожности, моему новому другу удалось-таки опоить меня каким-то напитком. На следующий день я проснулся уже на борту голландского судна, стоявшего на рейде.
Растянувшись на палубе, я размышлял о своей странной судьбе, когда один человек из команды, толкнув меня ногой, сказал, что надо вставать и идти за обмундированием. Я притворился, что не понимаю его слов; тогда сам лоцман отдал мне приказ но-французски. На мое замечание, что я не моряк, потому что не подписывал обязательства, он схватил веревку, намереваясь ударить меня; при этом жесте я выхватил нож у матроса, завтракавшего у грот-мачты, и, прислонившись к пушке, поклялся вспороть живот первому, кто вздумает ко мне приблизиться. На палубе произошла заварушка; на шум явился капитан, человек лет сорока, приятной наружности, с хорошими манерами. Он выслушал меня благосклонно — это было все, что он мог сделать в этой ситуации, потому что не в его власти было изменить правила найма в морской флот страны.
В Англии, где служба на военных судах тяжела, менее доходна и, главное, менее свободна, чем на судах торговых, матросов набирали насильственным путем. В военное время принудительный набор производился в море, на торговых кораблях, куда часто отдавали изможденных и хилых матросов за свежих и сильных; совершался он и на суше, в больших городах, причем забирали только тех, чьи-внешность и костюм говорили о том, что они знакомы с морской службой. В Голландии в то время, о котором я рассказываю, напротив, поступали так же, как в Турции, где в случае необходимости на линейные корабли брали каменщиков, конюхов, портных и цирюльников — следовательно, людей, небесполезных обществу. Когда по выходе из гавани корабль с подобным экипажем вступал в сражение, то он легко мог быть захвачен или потоплен.
Итак, мы имели на корабле людей, которые по своим наклонностям и образу жизни до такой степени не подходили к требованиям морской службы, что смешно было даже думать об их поступлении во флот. Из двухсот человек, призванных, как и я, вероятно, не нашлось бы и двадцати, которые когда-либо ступали на палубу.
Что касается меня, давно намеревавшегося поступить на морскую службу, то в нынешнем моем положении не было бы ничего дурного, если бы мне в перспективе не угрожало рабство. Прибавьте к этому дурное обращение начальника экипажа, который не мог мне простить мою первую выходку. При малейшем неправильном маневре на меня сыпались удары веревкой. Я был в отчаянии, раз двадцать мне на ум приходила мысль бросить на голову моего притеснителя что-нибудь тяжелое или столкнуть его в море, когда я буду стоять на вахте ночью. Я, конечно, привел бы в исполнение один из этих замыслов, если бы лейтенант, проникшийся ко мне дружескими чувствами за то, что я учил его фехтованию, не облегчил моего положения. Притом мы направлялись к Гельвецлаю, где стояло на якоре судно «Heindrack», к экипажу которого мы должны были присоединиться: при переходе с борта на борт я надеялся бежать.
В день перебазирования я отправился в числе двухсот семидесяти рекрутов на маленькой шхуне, управляемой двадцатью пятью матросами, в сопровождении двадцати пяти солдат, следивших за нами. Малочисленность этого отряда навела меня на мысль совершить внезапное нападение, разоружить солдат и заставить моряков отвезти нас в Антверпен. Сто двадцать рекрутов, французов и бельгийцев, приняли участие в заговоре. Решено было, что мы внезапно нападем на караульных во время обеда их сотоварищей, причем с ними будет нетрудно справиться. Этот план тем легче был приведен в исполнение, что никто ничего не подозревал. Офицер, командовавший отрядом, был схвачен в ту минуту, когда садился за чай; впрочем, ему не сделали ничего дурного. Один молодой человек из Дорника так красноречиво изложил ему причины нашего возмущения, что убедил без сопротивления отправиться в трюм вместе со своими подчиненными. Что касается матросов, то они остались при деле; один из них, уроженец Дюнкирхена, перешедший на нашу сторону, взялся за румпель.
