В-третьих — то обстоятельство, что меня самого постоянно принимают за француза. (Начало это любопытной традиции было положено одним негром из Гарлема. Он почему-то был очень недоволен тем, что я фотографировал родные ему кварталы и улицы. «Из полиции, что ли?» — сурово спросил он меня. Я объяснил, что я — иностранец, путешественник. «А, француз!» — загадочно заявил он и успокоился. Андре как раз удивило, что меня принимают за француза: «Ты ведь на самом деле из казаков!» Настал мой черед удивляться, и, развивая тему, я, в частности, обмолвился, что унаследовал еврейскую предприимчивость в сочетании со славянской ленью. Умозаключение моего собеседника сопровождалось лукавой улыбкой: «И в результате ты обречен на вечные нелады с совестью!»)
В-четвертых, наконец, все женщины, которые проявляли ко мне настойчивый и при этом неспровоцированный интерес, неизменно оказывались француженками. (Здесь позвольте мне опустить пояснения.)
И все же слова Андре нашли в душе моей отклик. Ведь я вам уже описывал хозяина некой гостиницы с его затейливыми ответами, а вот еще пара эпизодов.
Приезжаю в несравненный Ним — город, украшенный римским амфитеатром и римским храмом. Амфитеатр прекрасно сохранился, и все же кое-где его верхняя часть подверглась легкому разрушению. Это зримое отклонение от замысла немедленно позволяет понять, сколь совершенны его изначальные пропорции. Храм же, уцелевший в Ниме и столетиями именуемый французами la maison Carrée, и вовсе невероятен. Он невелик и очень прост — цоколь, ступени, колоннада, фронтон. Но все соотношения идеальны. Я был тем более изумлен, что оказался в Ниме еще до того, как побывал в Греции, и к избитым разговорам о совершенстве форм относился с изрядным подозрением.
Я остаюсь в этом городе на ночь, мой отель — в переулке, выводящем к римскому амфитеатру. Надеваю еще не ношенные парадные белые штаны и летней ночью отправляюсь выпить бокал бордо в открытом кафе на площади у la maison Carrée. Мне приносит его странного вида гарсон — немолодой, но шибко подвижный, мускулистый и выбритый наголо. Я откидываюсь, с первым же глотком оцениваю прелесть вина и любуюсь силуэтом античного храма. Очень скоро, однако, я замечаю на своих белых штанах красные пятна. Стремительный детина умудрился расплескать вино, пока его нес. Наутро я видел его с двумя доберманами — не гарсон, а головорез!
В каком-то местечке недалеко от Ле-Пюи я остановился выпить кофе. В баре, куда я зашел, народу немного, все по-свойски, бродит овчарка по имени Саша. Я заговариваю с барменом, дескать, надо же, собаку зовут русским именем Саша. — «А мне-то что, это не моя собака!» — «Да я заговорил об этом лишь потому, что сам из России». — «Из России? Из мафии?» Я решил мрачно пошутить в ответ, но, ощупав карман, понял, что оставил темные очки в машине. Очки эти мне придавали такой вид, что разговаривать со мной о мафии решился бы разве усиленный наряд полиции. Жаль, что я так и не доехал в них до Палермо. Год спустя их похитили, разбив стекло машины, спартанские дети, которые, стало быть, продолжают жить по законам Ликурга.
Но оставим в стороне мужланов — как их называют в русских переводах французских классиков. Во Франции есть род людей, которые мне действительно кажутся странными. Это властители дум, дирижеры интеллектуальной моды. Они едва ли не поголовно больны претенциозностью. Возьмем хоть кино. Еще в годы моего детства у французов все было, как у людей, даже лучше: «Три мушкетера», «Парижские тайны», «Искатели приключений». А теперь — вымученные сюжеты, которые разыгрывают пять с половиной одних и тех же актеров. Исключения, доказывающие владение ремеслом у отдельных лиц, лишь подчеркивают общую склонность к безумию.
Они разучились ценить прекрасное. Слова «доброта» и «простота» вызовут у них чувство неловкости. В своей погоне за изощренностью они убежали от того, что еще недавно было творческой стихией французского духа — сдержанная сентиментальность. Последние великие французы — Джо Дассен и Жан-Поль Бельмондо.
В позднесоветское время один джазовый критик удивился словам модного саксофониста, что, бывает, он отыграет — и его бросаются целовать девушки. «А вы как хотели бы, — ответил музыкант: прочитали лекцию, сошли с кафедры, и девушки бросаются к вам с поцелуями?» Французские интеллектуалы этого и захотели. Посмотрите, с какой настойчивостью стареющие режиссеры вкупе со стареющими сценаристами показывают нам красивую молодую девушку в паре с господином, которому я и сейчас гожусь по меньшей мере в племянники!
