Прекрасен этот парень – образ Советского Союза. Он и в соответствующей хоккейной фуфайке, которую лоховатые кинокритики приняли за футболку и долго объясняли, что раньше таких не было. Это серьезный замах – человек как образ государства! Он замечательно наглый и безответственный, он пьет и не думает, к чему это может привести, он ездит, в конце концов, на «Жигулях»… Он соблазняет какими-то идиотскими наивными мечтами молодых интеллигентов, он уводит их черт знает куда, он объясняет, что работать вовсе не надо, когда вот он, Север, с несметными богатствами. Он забыл, зачем и куда ехал; одна девчонка, другая, не все ли равно, мой адрес не дом и не улица, презирая мещанский уют и все такое прочее, как нас учили.
Великолепно поданы менты. Вот откуда такая достоверность и убедительность? А это очень просто. Это не из пальца высосано, это глубокий личный опыт.
– Я сидел к клетке не раз, меня и били, и издевались. Многие там сидели, и очень многие хотели снять про то, как милиционеры издеваются над людьми. Это все – правда, так люди жили… – рассказывал мне Балабанов. И я в ответ удивлялся, что даже ста срок не написал про ментов, таких! При том что бывал в обезьянниках, кого ж не задерживали, да хоть за распитие в неположенных местах… Надо быть действительно художником, большим причем, чтоб из такого сора делать полотна…
Балабанова я люблю еще и за то, что он вопиюще некоммерческий художник. Он искренне равнодушен к деньгам, богатству, роскоши и прочему, к чему сегодня не считается стыдным тянуться. Вот Алексей ходил по «Кинотавру» в тельняшке, и кто-то мог в этом увидеть эпатаж, – ан нет. Он всегда так ходит. Я вам скажу, что у него одни ботинки. И две пары джинсов. Потому что ему неинтересно увлекаться дорогими тряпками. Несмотря на то что он снял не один весьма кассовый фильм. Не ставя задачи сорвать кассу! Он просто самовыражается. Сколько у нас кругом любителей самовыражения, но часто получается скучно – наверно оттого, что сказать нечего. Балабанову – есть что.
Вот еще чем интересно его самовыражение: оно не яйцеголовое, не высоколобое. Балабанов находится на той стороне баррикад, где шоферы, слесари, колхозники, – а не там, где академики и кандидаты наук. При том что он потомственный кинематографист, его папаша был начальником на Свердловской киностудии…
Вот это имперское настроение, этот его восторг от былой советской мощи, эта эпическая печаль при показе гробов и десантников, улетающих в Афган! Это как раз достоверно показанное отношение к вопросу так называемых простых людей, которые не косили от армии в психбольницах, а шли служить, с готовностью и даже с радостью! Балабанов тут в одном ряду с многомиллионным зрителем, который служил и который, будучи страшно далеким от богемы, не стыдится слез по поводу крушения Союза. Я сам не разделяю этого пафоса, и я не советский, и не служил, и вообще про другое, – но глубина этих чужих чувств поражает меня, я вижу в этом пронзительное художественное произведение! Которое попало в точку и разит наповал…
Эта звериная серьезность отношения к кино. Он убежден, что после 50 снять хорошее кино нельзя, а абы какое ему не надо. Ему до этих 50 осталось два года, то есть он, как вы понимаете, в «Грузе» выкладывался по полной: а вдруг кино последнее?
Снимай, говорил я ему, еще и еще – вон Бертолуччи и Кубрик в глубокой старости сделали по крепкому фильму. Которые Балабанов не смотрел и не собирается смотреть.
Имеет право.
Это мы должны то, должны другое, нам надо под читателя и собеседника подлаживаться… Он ничего не должен никому, не желает никого слушать и к чему бы то ни было приспосабливаться.
Это, конечно, безумие для человека, работающего в такой взрослой индустрии, какой является кино. Но он реально не знает, сколько стоит снять фильм, что отбивается, какие бывают долги, как сражаться за прокат… Это счастье, что он думает только про свои художнические задачи. Бизнес-часть его кино лежит на его друге и продюсере Сельянове.
– Я его прошу, вот мне надо денег, он дает, – просто рассказывает про эти отношения Балабанов.
