Сейчас Коля стоял обреченно возле учительского стола и, повернув голову к окну, хотя там ровным счетом ничего не было, гнусавым голосом, крайне невыразительно, меланхолично и безбожно перевирая слова, декламировал:
И странной мыслею окованный,
Гляжу на черную вуаль,
И вижу берег зачарованный,
Разочарованную даль...
— Очарованный!.. И очарованную!.. — изо всех сил, отчаянно, почти хором подсказывали ему так громко, что услышать можно, наверное, даже в коридоре: — И о-ча-ро-ван-ну-ю!
Но Коля Бурханский был выше подсказок, он просто не желал их слушать. Всем своим видом, выражением лица, голосом, гундосящим больше обычного, он демонстративно стремился подчеркнуть, что Блок для него, в сущности, совершенно безразличен. Блоку ли, его ли нежным стихам, туманным, символическим, сравниться с тем, что нравилось Бурханскому? Почти на каждой перемене будущий военлет пел:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица!
— Нахал! Ну и нахал же ты! — повскакав на перемене из-за парт, окружили со всех сторон Колю Бурханского. — Ведь ты же нарочно коверкаешь слова! Нарочно дурачишься!
В вопросах литературы девчата по отношению к нам, парням, находились в полной оппозиции. Они были без ума от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Некрасова, а мы тогда никого не хотели признавать, кроме Маяковского. На этой почве у нас часто возникали стихийные, очень шумные и очень путаные, как я сейчас понимаю, споры.
Больше всего по этим вопросам сталкивались мы со старостой класса Асей Луговой, нашей круглой отличницей.
— А как же, ребята, с Пушкиным, а? Как же с Пушкиным? — спрашивала она, обращаясь поочередно то к одному из нас, то к другому, и при этом заглядывала каждому в глаза: — Как же с Пушкиным, а? — твердила она, а на ресницах у самой — видно было издалека — начинали дрожать крупные бусины слез. Она никак не могла стерпеть обид, которые мы, современные ей бронтозавры, дремучие невежды, наносили любимейшему поэту.
Гордо мы проходили мимо тех слез: они нас не трогали.
Мы все были железные парни, смоляные да огненно-рыжие вихры и чубы, а некоторые, как я, ни вихров, ни чубов не имели, стриглись наголо, чтобы больше походить на новобранцев, молодых бойцов.
Смотрите, родные,
Смотрите, друзья,
Смотри, молодая подруга моя.
В бою не отступят
Врагу не уступят
Такие ребята, как я!
Собираясь на заседание школьного комитета комсомола, я принарядился: впервые в жизни надел костюм, который мои предусмотрительные родители приобрели для меня еще за два года до окончания школы. Костюм был не ахти какой — дешевый, хлопчатобумажный, но по тем временам достаточно солидный.
И вот заседание комитета комсомола, меня принимают в члены ВЛКСМ.
Кратко сообщил свою биографию, которая состояла всего из нескольких слов: родился (из озорства подмывало сказать — умирать еще не собираюсь); пока что не имею; не участвовал; не состоял...
Начались прения.
«Свой» парень Женя Обухов первый обрушился на меня с гневной обличительной речью! Со свойственной ему категоричностью и запальчивостью юного комсомольского вожака он заклеймил и пригвоздил меня, до конца разоблачив, как зачинщика, подстрекателя, подающего самый плохой пример для несоюзной учащейся молодежи.
— Ответьте мне, разве сможем мы, комсомольцы, терпеть такое поведение своего товарища? — сурово возвысив голос, обратился он к членам комитета. И не дожидаясь, когда кто-нибудь ответит, сам заключил, подытожил словами Маяковского: «Думай о комсомоле дни и недели! Ряды свои оглядывай зорче. Все ли комсомольцы на самом деле? Или только комсомольца корчат?»
По-видимому, Обухов был в тот день в сильном ораторском ударе, и мне, пожалуй, не следовало попадаться в такой неподходящий момент ему на глаза.
В комсомол меня все же приняли. И приняли единогласно.
И хотя здорово «пропесочили», «продраили».
Весна была в полном разгаре. В лесу уже успела подсохнуть земля, солнце вовсю пригревало, почки на деревьях набухли, туго налились, вот-вот готовые лопнуть, залпом выстрелить в небесную синеву.
В голове у меня какой-то веселый сумбур, в воображении возникают смутные волнующие образы. Я иду, радуясь и солнцу, и свету, и еще неизвестно чему.
