— И-эх! Да что там и говорить! Дай-ка лучше, друг, закурить, табачку твоего попробовать! К слову как-то пришлось!..
Скажет так, хлопнет себя руками по карманам, показывая, что у самого-то, к сожалению, пусто, и глядишь — солдатик, его подзащитный, уже лезет беспрекословно за своим кисетом.
Знал ведь — Червонцев только еще начинал медоточить, а солдатик уже знал, куда тот клонит, к чему подсватывается, не в первый раз! Знал, а не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить простому и безыскусному, а потому, может быть, и такому все-сильному русскому слову.
Попробуй кто-нибудь обидеться на Червонцева? Просто-напросто не получилось бы, стоило только взглянуть на Ивана, увидеть его с хитрецой добродушное выражение лица, услышать, как он, слегка на волжский манер окая, рассказывает свои байки.
И еще один солдат, тоже немного окающий, вспомнился — Алексей Фатьянов.
С этим повстречался я уже в конце войны. В пятнадцатом запасном полку, где мы, вчерашние пехотинцы, собранные с разных фронтов и после госпиталей, проходили переподготовку.
На людях почти всегда молчаливый, даже застенчивый, Фатьянов ничем особенным среди других солдат не отличался, разве что был порослее многих, да шинель сидела на нем очень уж ладно, красиво. Он был уже тогда знаменит. На стихи, которые слагал наш Алексей, музыку писал композитор Соловьев-Седой.
Признаюсь: мне было тогда странно и удивительно видеть, что автор широко известных песен — «На солнечной поляночке», «Соловьи, соловьи» — носит такие же погоны, как и мы — рядового. Наверное, в этом звании он и демобилизовался, потому что война вскоре уже закончилась. А впрочем, за званиями Фатьянов, по-видимому, и не гнался. Я думаю так: захоти полковой наш поэт выдвинуться, позаботься он хотя бы чуть-чуть о своей военной карьере, за этим дело не стало бы.
Для нас, специально для нашего полка, Фатьянов написал песню о танкистах — о том, как «Тэ-тридцать-четверка и грозный Ка-Вэ, как брат и сестренка, идут по траве...» Все в полку знали эту песню, любили ее петь, гордились автором, ценили его верность солдатскому братству.
А сам Фатьянов ходил среди нас задумчивый, чем-то неудовлетворенный. Почти все тогдашние песни были у него про войну — про нее да про любовь, которая тоже была на войне, тоже воевала. А сам он внутренне давно уже, верно, жил в том времени, когда наступит мир, и песни можно будет слагать только о любви, о жизни светлой и солнечной, не омраченной никаким лихом.
Горько же мне стало, когда лет через десять узнал я, что Алексей Фатьянов умер. Вдвое горестнее от того, что был не только любимым поэтом-песенником, но и человеком, которого я, хотя и не близко, а все же знал: служили ведь вместе, в одной части!
Одно утешает: песням, написанным Фатьяновым, жить и жить. Они и сегодня звучат по всей стране, как много лет назад, когда их автор был солдатом. И звучать им еще долго, очень и очень долго! Потому что хорошие песни — те же солдаты. И отборные. А выстраданные их слова — тоже оружие, с годами оно не ржавеет, состоит в запасе.
Вот как и эта песня, которую пел мой друг Сергей Крутилин:
Снег густой пеленой. Ночь темна...
Со временем позабылись некоторые строчки песни, позабылось даже название ее. Долгие годы сделали, кажется, свое...
Но вот снова прозвучала она, на этот раз — с экрана кинотеатра — и, волнуясь, я узнал ее!
Я помню тебя, Сергей! Помню вас, дорогие мои фронтовые друзья-товарищи!
Где-то сейчас вы?
Много нас было, но не так уж и много, наверное, теперь осталось.
Старая песня и сегодня, тридцать лет спустя, тревожит, хватает за сердце. Грустная и задушевная, суровая и мужественная, она и сегодня вновь и вновь заставляет переживать былое, возвращает память к далеким и одновременно таким близким военным годам:
Завтра — в бой! Завтра—в бой!
Слушай страна!
Вспомни, Отчизна меня,
Вспомни, родная моя,
За тебя, край родной,—
на бой, на бой!
