Такое заявление архиепископа поставило меня в тупик. Я не
знал, как реагировать на его слова. Неужели он настолько уверен во мне, что
может позволить себе подобные признания? Конечно, человек, сосланный за свои
убеждения в глухую провинцию, вряд ли может быть тайным осведомителем. Но чего
не бывает на этой грешной земле?! Мне приходилось слышать об осведомителях
среди заключенных, в тюрьмах и лагерях. Не хочет ли архиепископ спровоцировать
меня на откровенность? Так ли уж невыносимо для него пребывание в «золотой
клетке»? Не он ли с любовью украшает ее японскими тарелочками и веерами,
картинами Фрагонара, Греза и, прости Господи, Буше? Ведь одна из них, как мне
показалось, действительно была Буше. И потом, не кощунственно ли называть себя
узником, проживая пусть даже в «золотой клетке», но зная о мученичестве тех,
кто всходил на Голгофу на Соловках и в других, не менее отдаленных местах? И в
тот же миг я с горечью подумал: «Господи, до чего же мы дожили, если
откровенный разговор между епископом и священником становится невозможным, если
тот и другой не верят друг другу и боятся друг друга! И не чудо ли, что Церковь
при этом еще продолжает существовать?!» «Что бы ни было на уме у архиепископа,
— решил я, — мне-то, мне-то что терять? Дальше Тмутаракани только Тмутаракань».
От архиепископа не ускользнуло мое замешательство. Он слегка
смутился.
— Надеюсь, — спросил он, — я не шокирую вас своими
высказываниями? Я знаю, с кем говорю. Объяснять, почему не оставляю «золотую
клетку» — ведь дверца в нее как будто остается открытой, — наверно, нет смысла.
Я архипастырь. А то, что клетка сделана из золота, а не из железа, разве имеет
принципиальное значение?
Архиепископ вопросительно взглянул на меня, словно ожидая
поддержки с моей стороны. Опустив глаза, я ничего не сказал. Архиепископ еще
больше смутился. Оправдываясь, он стал не совсем связно говорить о том, что сан
налагает на него определенные обязанности, что в интересах Церкви ему
приходится поддерживать официальные и неофициальные отношения с влиятельными
людьми мира сего, а это вынуждает считаться с принятыми среди них нормами
поведения, из чего следовало, что «золотая клетка» лучше и полезнее, чем клетка
«железная»... Определенная логика в его рассуждениях была, и тем не менее... Он
явно был недоволен. Разговор сразу пошел не в том направлении. Архиепископ,
видимо, рассчитывал покорить меня своей открытостью, которая должна была
производить особое впечатление в условиях окружавшего его изысканного комфорта
и роскоши. Легко можно было предвидеть и мою реакцию на проявление симпатии и
сочувствия к опальному священнику, особенно после приема, устроенного мне в
епархиальном управлении. «Стоп, стоп! — остановил я себя. — Не заносит ли меня
слишком далеко в моих предположениях? В конце концов какая корысть архиепископу
демонстрировать мне свое расположение? Какая выгода ему приглашать меня в свою
резиденцию и вести со мной доверительные беседы? Никакой! А вот вред возможен.
Что стоит тому же епархиальному секретарю сообщить о моем визите сюда,
живописав его, конечно, окружению патриарха? Архиепископу наверняка это
когда-нибудь припомнят, причем в самый неподходящий для него момент. Там умеют
делать такие вещи очень виртуозно». И в который уже раз я с сожалением отметил
свою удивительную способность портить отношения с людьми, симпатизирующими мне
и готовыми в трудный момент прийти мне на помощь.
— Владыка, простите меня.
— Нет, нет, мне не в чем вас упрекнуть. В моих словах
действительно была доля лукавства. Все мы грешные люди, и я, быть может,
больше, чем многие другие. Вряд ли я был бы до конца искренен, утверждая, что в
«золотой клетке» меня удерживает одно только чувство долга...
Архиепископ окинул взглядом свой уютный, ухоженный сад, в
который не доносилось ни звука из того мира, где существует дисгармония, где
совершаются преступления, мучаются и умирают люди, и вновь тень смущения
появилась на его лице.
Некоторое время мы шли молча.
— Как святейший? — наконец спросил архиепископ. — Я давно не
был в Москве...
