Нельзя не упомянуть и другую жемчужину ранней прозы Рильке, небольшую лирическую новеллу «Победивший дракона» (1902) — параболу о жизни и смерти, об ужасном и прекрасном, связанных некоей скрытой нитью, о бескорыстии и чистоте, дарующих человечеству силы побеждать драконов.
Со своими драконами и по-своему борется и герой романа Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге», главного его прозаического произведения. Над романом поэт работал в течение семи лет, с 1904-го по 1910 год, основная его часть была написана в 1908–1909 годах. При сравнительно небольшом объеме роман поражает огромным «внутренним пространством», масштабностью поставленных и заявленных бытийных проблем. Писался он параллельно с «Новыми стихотворениями», явившими собой вершину зрелого поэтического мастерства Рильке, своего рода «лирическую сумму», по образному выражению самого поэта. А все, что суммированию пока не поддавалось, все «неопределенное», не желающее укладываться в сжатую формулу отточенного рилькевского стиха, требовавшее размышлений более пространных, более насыщенных, столкновения многообразных «pro» и «contra», — все это находило свое место в романе, рождая в итоге такое сложное, такое динамичное и меняющееся единство.
Итак, герой романа, двадцативосьмилетний датчанин Мальте Лауридс Бригге, последний представитель знатного некогда рода, оказывается в Париже в полном одиночестве и на грани нищеты. В том самом Париже, о котором Рильке писал в письме к Генриху Фогелеру: «Париж? Париж — это тяжело. Каторга». Реалистические картины жизни Парижа отверженных, словно сошедшие со страниц бодлеровских «Цветов зла», ночлежки, воняющие хлороформом больницы для бедных, грохот трамваев, нищие, просящие подаяние или за бесценок пытающиеся всучить прохожему какую-нибудь ерунду, — как далеко все это от той идиллической, приближающей к богу бедности, бедности Франциска Ассизского, о котором шла речь в «Часослове», предыдущей книге стихов Рильке. Теперь для поэта уже нет бедности «подлинной» и «неподлинной», идиллической и реальной — бедность едина, и это страшный мир унижения, убивающий душу человеческую.
И действительно, жизнь человека в большом капиталистическом городе уподобляется фабричной продукции, она теряет главное — свою индивидуальность и неповторимость, свою, если можно так выразиться, феноменальную основу. Люди живут и умирают в городе «фабричным способом», словно ощущая себя частью большой машины. Они не задумываются над личностным, индивидуальным содержанием собственной жизни, торопливо и привычно примеряя к себе готовые образцы. «Желание умереть своей собственной смертью встречается реже и реже. Еще немного, и она станет такой же редкостью, как своя собственная жизнь. Господи! Ведь как бывает. Ты приходишь, жизнь тебя поджидает, готовенькая, остается только в нее влезть».
Что противопоставить разъедающему действию машинной цивилизации на человеческую душу? В какой области духовной культуры возможно отыскать противоядие? Словно утопающий за соломинку, хватается Мальте то за одно, то за другое, мысль его доходит до важнейших первооснов человеческого бытия, и оказывается, что и они не бесспорны, что и здесь терзают человека проклятые сомнения. «Возможно ли, — спрашивает себя Мальте, — что, невзирая на прогресс и открытия, культуру, религию, философию, мы застряли на житейской поверхности?» И сам же себе отвечает: «Да, возможно». В течение долгих веков, полагает он, человечество оперировало исключительно поверхностными, несущественными знаниями, по-прежнему оставаясь загадкой для себя самого. Кто нашел в себе силы взглянуть в глаза этой горькой истине, тот немедленно должен начать что-то делать, дабы хоть как-то наверстать упущенное. Вот почему садится он писать свои записки.
Это, конечно, акт духовного подвижничества. Мальте Лауридс и сам сознает, сколь огромна и непосильна поставленная им перед собой задача. Его прежние произведения кажутся ему теперь бесполезными: плохой этюд о Карпаччо, драма «Супружество», где все конфликты, возникшие между двумя, искусственно объяснялись появлением третьего, слишком ранние и торопливые стихи, не основанные на истинно пережитом. Но как бы то ни было, ныне тяжкий его путь познания назначен привести к высшему творчеству, к обретению целостного мировоззрения, единственно способного пролить свет на изначальный смысл человеческой жизни. Впрочем, и смерти тоже. Мальте болен, и это не может не определять его мироощущения. О смерти он размышляет без мистического пиетета, для него это не внушающая трепет, непостижимая «вещь в себе», но логическое и необходимое завершение жизни. У каждого человека должна быть «своя смерть», из этой жизни вытекающая.
