Что-то немного страстности вижу я в наших ученых: после трех часов институт пуст. Наука делается в рабочее время — «от и до». Разговоры тоже входят сюда.
А мои сидят. Любят, правда, потом пожаловаться, что «ах, они перерабатывают», «вы нас эксплуатируете».
Наконец добрался до цели. Болит под ложечкой. Подсознательно я все время прислушиваюсь к своему телу. Так и будет теперь: одно болит, другое. Все органы заговорили.
Вот три двери вашей мастерской. Юра должен быть в первой: здесь стоит макет модели сердца — его детище и любовь.
Да, так и есть. Он сидит один на высокой табуретке перед осциллографом, на котором луч вычерчивает кривые, как давление в желудочке сердца. Не видит меня. Смотрит на экран и медленно поворачивает рукоятки прибора. Меняется амплитуда и частота всплесков. Я знаю: это он меняет «входы» давление в венах.
— Юра, мне нужно с тобой поговорить.
— А?
Он вздрогнул, потом широко улыбнулся. Лицо у него бывает совсем детское, не скажешь, что парню двадцать семь лет. Я бы уже мог иметь такого сына…
— Разговор секретный. Здесь посидим или пойдем в кабинет?
— Как хотите, Иван Николаевич. Здесь тоже спокойно. Ребята разошлись по всяким делам, а двое на опыте.
— Давай останемся здесь.
Я сажусь на старый стул, поближе к батарее отопления. Зябну.
— Можно мне закурить?
— Конечно, кури. Я с удовольствием понюхаю твой дым.
Пауза. Я как-то смущаюсь говорить об этой фантазии — анабиозе.
— Как идут дела с диссертацией? Ты понимаешь, что нужно спешить?
Когда мы одни, я называю его на «ты», как и Вадима и Игоря. Я их люблю, они мои ученики. И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это — умом, а сердце не верит. Кажется, что всегда будут делить со мной мечты и разочарования.
— Мне нужно на две недели выключиться из работы, и я закончу.
— Это нельзя. Можно не работать в лаборатории, но организационные дела остаются. Ты должен искать компромисс: делать самое необходимое и уходить домой.
— Придешь, так уже и не вырвешься до вечера.
— Диссертацию нужно подать максимум через два месяца. Это нужно также в мне. Дмитрий Евгеньевич читал все главы? Математика в порядке?
— Да, все одобрил.
Давай переходить к главному. Никуда не денешься.
— Юра. У меня есть еще один важный разговор. Мне немножко стыдно его начинать, так как я чувствую себя в положении человека, который хочет обмануть. Не делай удивленной мины, это так и есть. Я хочу обмануть смерть. (Фразер!)
— Что?
— Вот видишь, как ты удивился. Все люди нормально умирают, а я хочу увильнуть.
(Как плоско я говорю… Балаган. Где найти слова, чтобы рассказать о страхе смерти, протесте, смущении? Вот он как смотрит на меня недоверчиво, тревожно, и мой авторитет качается.)
— Юра, я не хочу умирать. Нет, ты не думай, что я проявляю малодушие и буду цепляться за каждый лишний день, покупать его всякими лекарствами. Но я хочу сыграть по крупной. (Опять плохо. Никогда не играл. Юра смущен, он как-то сжался. Или мне кажется? Скорее к делу.)
— Короче: я хочу подвергнуть себя замораживанию. Слыхал про анабиоз?
— Читал разные статейки и романы. Но серьезно не знаю.
— Ты помнишь ваши опыты с гипотермией? Видел операции у Петра Степановича?
— Да, слыхал. Но, кажется, то и другое было не очень удачным?
— Вот поэтому мы и должны сделать это на высоком техническом уровне. Поэтому и нужна твоя помощь.
— Я должен вникнуть в это дело по-настоящему. Дайте мне что-нибудь почитать.
— Вот здесь некоторые мои соображения, которые написаны сегодня утром. Ты их прочти, а завтра побеседуем подробно. Потом я дам другую литературу.
Передаю ему копию своей «Записки». Он тут же начал ее просматривать. Хорошая жадность, хотя невежливо.
— Ты потом это прочитаешь, дома. Прошу тебя пока никому не говорить. Кроме технических проблем, есть еще и этические…
Мне просто стыдно об этом говорить, как будто я делаю что-то неприличное. Будто я хочу выдвинуться нечестными средствами.
— Иван Николаевич, я ничего не могу вам сказать. Сегодняшние события просто ошеломили. Я не Вадим, не могу все моментально схватить и ответить. Дайте, пожалуйста, день на обдумывание.
— Ну, конечно, Юра. А теперь я, пожалуй, пойду домой.
