’Чудеса," — подумал пассажир, купил билет, перевел часы у себя на руке и пошел досиживать на облупленной скамейке неизвестно откуда взявшиеся тридцать минут. От нечего делать он изучал спящего бродягу, который вызывал в нем презрительное сожаление, почти жалость. Еще немного — и он уйдет в небытие, не успев даже проснуться, исчезнет, сотрется из памяти вместе со своими галошами, со всей станцией, как только вдали покажется поезд. Фигура терпеливо ожидающего пассажира выражала достоинство и уважение к порядку. У ног его возвышался чемодан из золотистой кожи. Концы лакированных туфель выстукивали музыкальный ритм.
Вдруг он вскочил.
— Да не идут они, я же вам говорю!
Там снова зашевелились, бормоча что-то. И, кажется, была даже произнесена целая фраза вроде: "Ах ты, Боже ты мой." Вышла кассирша, сгорбленная женщина; пассажир смотрел, как она вскарабкалась на скамейку, передвинула длинную стрелку вперед на десять минут и, уцепившись за спинку, собралась слезть; пассажир подбежал помочь ей.
— Идут, — пробормотала она, тяжело дыша, — сейчас пойдут. А не пойдут, так что за беда. Придет твой поезд. Никуды не денется.
— Вы уверены? — спросил пассажир.
И он вышел на перрон — ждать осталось не более пятнадцати минут. Стройный, нездешний, он обрисовался на вечернем тускнеющем небе, как некий образ одинокой юности, у которой нет прошлого и все впереди; он уже слышал осторожное подрагивание рельс и видел, наклонясь над краем платформы, в уходящем диминуэндо стальных нитей жемчужную прядку дыма на горизонте. За спиной пассажира в конце перрона пылал в серебристом мареве зеленый огонь светофора. Путь открыт! Он заметался по пустынной платформе — десять шагов вперед, девять назад, мимо стоящего наготове чемодана, выбивая пальцами быстрые гаммы по лацкану пиджака.
И все же он не дождался поезда, прошагав без толку пятнадцать минут, и еще пятнадцать, и воротился в зал ожидания рассерженный, оскорбленный этим ни на что не похожим нарушением порядка.
Часы на стене показывали все то же время.
Это было неслыханно. Над ним смеялись!
2
Пассажир решил немедленно идти к начальнику станции, помещавшемуся тут же по соседству с кассой, так что попасть к нему оказалось просто. Начальник сидел за столом под диаграммой, изображавшей выполнение плана за последний год, и имел вид весьма занятого человека. Все же он поднял голову, приготовляясь слушать, и снял очки. Но видно было, что начальник уже знает о случившемся: он слушал и кивал головой. Пассажир испытал странное чувство, ощущая себя в положении не жалобщика, а докладчика, причем доклад его выслушивали с благоволением; ему казалось, что он пришел сдавать экзамен и начальник станции был экзаменатором и выслушивал его ответ. Ответ был прекрасный — такой, какой требуется. И, видя это одобрительное киванье, чувствуя, что сейчас начальник возьмет перо и поставит ему высший был, пассажир успокоился.
Впрочем, начальник был искренне возмущен.
— Стараешься, гнешь спину с утра до ночи, — говорил начальник, — а что получается? Безобразие такое, что дальше некуда. Всецело разделяю ваше неудовольствие. Но вы, пожалуйста, не волнуйтесь: сейчас я все выясню. — И он протянул руку к трубке телефонного аппарата.
Оказалось, что телефон не работает.
— Отключили, — сказал начальник. — Это бывает. Он возвысил голос:
— Люба!
— Позвольте, — пассажир встал. — Я позову. Кого позвать?
— Что вы, что вы! — замахал руками начальник. Наступила пауза; пассажир, словно вопросительный знак, стоял, ожидая дальнейших действий. Между тем начальник, он был человеком, не привыкшим попусту тратить время, был занят перебиранием бумаг, но, наткнувшись на очки и надев их, увидел, что отбирал не то, что нужно, и отодвинул все отобранное в сторону, а то, что там лежало, придвинул к себе, чтобы перелистать заново. Пассажир ждал, не смея отвлекать начальника от его занятий.
— Да что же вы стоите, — ласково, подняв глаза от бумаг, заметил начальник и нагнулся было сам пододвинуть пассажиру стул, но от сильного утомления не рассчитал своих сил и едва не свалился с кресла — пассажир вовремя поддержал его, перегнувшись через стол.
