– Но ведь они мертвы. А вы… ради этого пожертвовали своей жизнью!
– Жизнью? О, знаете ли… Что такое жизнь? Я, конечно, сам ничего в этом толком не понимаю, но уж наверняка жизнь – это не карьера, как вы, верно, думаете. Уго Деллапорта, неужели ваша блестящая карьера убережет вас от старости? Однажды вы станете таким же, как я: не способным удержать в дрожащих пальцах перо и еле таскающим ноги, и, однако, вы будете счастливы, что ваш мозг еще хоть как-то функционирует… Смерть пугает альпинистов. Потому они и, кидаются к ней в объятия… Что значит смерть? Прежде всего это старость, которая наступит рано или поздно. Можете поверить мне на слово: умирающий от рака двадцатипятилетний мальчишка и девяностопятилетний старик стоят у одной черты, сталкиваясь с одинаково возмутительной несправедливостью. Камень, катящийся по узкому кулуару, трещина, глубокое истощение, охватывающее тебя на высоте восьми тысяч метров, сотни других случайностей – непредвиденных, но иногда тайно желанных, позволяют ускользнуть от нее… Да, я убежден в этом: альпинисты не умирают, они убивают себя, в этом вся разница! Они убивают себя, чтобы ускользнуть от смерти.
Оба помолчали. Необычная теория.
– Во всяком случае, я не нуждался в карьере. У меня была Сертог. Это – все, что у меня было, но она принадлежала мне…
И, опустив голову, старик добавил:
– Теперь все кончено… Из-за вас Сертог скоро станет общим достоянием…
– Не из-за меня. Вы же сами об этом говорили! Предположим, я откажусь: в следующем году туда отправится другая экспедиция.
– Да, вы правы… Одно то, что вы отступитесь – простите меня: ваша марка отступится, – увеличит продажную стоимость и известность Сертог… В любом случае у меня больше нет причин утаивать найденный мной интереснейший документ, который рискует вызвать сомнения в ценности этого предприятия – вашего или того, кто захочет пойти по вашим стопам. Что бы вы ни свершили, вы будете не первым… Герман добрался до вершины. Я в этом уверен. Я видел его следы на верхнем гребне, прямо перед отвесной стеной золотой скалы… Подняться по этому «жандарму»[28] – и дальше уже не встретится никаких трудностей.
– Откуда вы знаете?
Старик выпрямился, глядя ему прямо в глаза:
– Я знаю то, что писал об этом Корнель Делярош.
Мершан тяжело поднялся, порылся в библиотеке и принес толстую тетрадь, обернутую перкалью. На обложке Уго заметил надпись по-тибетски.
Мершан усмехнулся.
– Нет, это не тибетский, это – монгольский. Знаете, истина – редко такова, какой кажется…
Помолчал.
– Я верю тебе, не знаю почему. Хотя, пожалуй, знаю. Ты – не такой, как другие.
Это «ты» вырвалось у него совершенно естественно. Старик встал с кресла, громко хрустнув костями; потом подошел к комоду, взял ключ, открыл левый ящик и достал другой ключ – от правого ящика. Вынул оттуда завернутый в шелковую бумагу пакет, осторожно развернул и извлек из него обломок блестящего камня. Кусок слюдяного сланца.
– Его… Это дали мне монахи. Я так и носил его в рюкзаке Мне нравится мысль, что меня защитил этот камешек. И если я выжил – мне до сих пор кажется, что каким-то чудом, – этим я обязан своему талисману. Вообще-то я не суеверен. А ты? Может быть, да? Альпинисты часто бывают суеверными. Возьми его и отнеси так высоко, как только сможешь. Положи его куда сумеешь. На вершину Сертог, если ты туда доберешься. Прошу тебя, сделай мне одолжение.
Уго не знал, что ответить. Он пришел сюда не за обломком какого-то камня.
– Монахи, с которыми вы встречались, конечно, все давно уже умерли.
– Разумеется. Клин клином вышибают: одно безумие сменяет другое. Сначала ханжество ламаистов, потом – маоистов, а сейчас самое худшее – туристов! Положим, я хочу получить удовлетворение, так сказать, в ретроспективе. Знаешь (он оборвал себя, ненадолго остановившись, – наверное, размышлял, в состоянии ли Уго его понять), историки так часто совершают ошибки, впадая в анахронизм, что исправить его, скажем так, от противного, искупить на нашем скромном уровне – это, пожалуй, будет похоже на восстановление справедливости.
– Я не понимаю.
– Конечно, не понимаешь!
