Горько сожалел я теперь о нашей с ними войне. Не моя ль безрассудная запальчивость явилась всему виной? О, если б я попытался сперва встретиться с ними и вступить в переговоры, дело не дошло бы до кровопролития! Но с другой стороны, я почувствовал и известное облегчение: Чуи был в безопасности.
Что же делать? Оставаться мне здесь или идти дальше? Я колебался и еще раза два или три советовался с дядюшкой Сиен-тауком. Однако мозг его после всех потрясений стал, по-моему, совершенно гладким и никакая новая мысль в нем не задерживалась. Если я и останусь здесь, как предлагает Сиентаук, то все равно буду томиться в ожидании брата.
И все-таки я остался — отряхнул пыль дальних дорог у травяного шалаша, в котором укрылся от мира старый Сиентаук.
С утра до ночи в ушах у меня звенели песни Бабочек и Цикад Шэу. Ах, возможно ли сегодня, и завтра, и через неделю слушать одни и те же песни и сидеть сложа руки?! Но здесь и в помине не было ничего такого, что могло бы называться «Делом». Коротко говоря, дни, которые я провел здесь, были как две капли воды сходны с теми, когда я совсем еще юнцом начал самостоятельную жизнь в домике, куда привела меня Мама. Наверно, вы помните, друзья, как я тогда пел и плясал до упаду, бездумно растрачивая невозвратимое время.
Жизнь, заполненная лишь развлеченьями и утехами, скоро, как известно, приедается. Да и что было общего между мною и здешним веселым народцем? Я по натуре скиталец и непоседа, и мне невмоготу оставаться подолгу на одном месте. Образ жизни всех этих Бабочек и Цикад, закоренелых лодырей и дармоедов, был мне отвратителен. Даже Сиентаук сделался здесь лицемерным безвольным бездельником и повесой. Если бы не теплившаяся в сердце у меня надежда встретиться с Чуи, я давно бы ушел отсюда.
Само собой, друзья, неприглядность окружающей жизни вынуждала меня все чаще и чаще обращать свои помыслы к Великому Делу Тяутяувои. Как это прекрасно — Всеобщее Братство! В мечтах я уже видел себя шагающим рядом с ними и ощущал связавшую нас воедино решимость и волю. Когда же, когда мы выступим в дальний путь — завтра, через день, через неделю? Каждое утро, открывая глаза, я слышал в моем сердце этот властный неумолчный зов.
Но вот прошел день, другой и кончилась весна. А за нею отошло и лето. В прудах и озерах увяли Лотосы. Кроны деревьев из зеленых становились желто-багровыми. Солнце склонялось к осени.
Однажды утром Бабочки пришли пригласить меня в Лес — на состязание певцов. Я отказался, молча покачав головой, и отправился побродить в одиночестве по берегу Ручья. Я глянул на небо и почему-то с особенной грустью вспомнил о Чуи, о своих надеждах и чаяньях.
Вдруг откуда-то с запада донеслось громкое жужжание. Целый пчелиный рой прилетел и уселся на листьях Бамбука и кустистых побегах Канатника, который, как всегда в начале осени, украсился яркими желтыми цветами. Пчелы летали за Едой и на обратном пути решили устроить здесь привал. Все они были нагружены пыльцой. Жужжа, рассказывали они друг дружке разные веселые истории, и голоса их звучали, как бодрая и пленительная мелодия жизни, нарушившая вдруг дремотную тишину Леса.
Отдохнув немного, Пчелы полетели дальше. А следом за ними унеслось и мое растревоженное сердце.
Я проводил их взглядом. Пчелы эти, как я понял, летели издалека. Они кормились своим трудом, сами строили себе дома, переселялись из края в край. Они умели дружить и работать сообща. Лишь те, кто, странствуя, познают мир и трудятся, живут настоящей полнокровной жизнью. Я был весь во власти надежд и сомнений! В мозгу у меня проносились слова: «Работа»… «Дальние Странствия»… «Всеобщее Братство»… Ноги мои нетерпеливо переступали с места на место: «В путь! Скорее в путь!..» Призыв, брошенный гудевшими, словно рожки, пчелами, взмывшими в небесную синь, все еще звучал у меня в ушах. Ах, как мне все здесь наскучило и опостылело!
Задумавшись, я и не заметил сперва, что шагаю по редкому Лесу. Там увидал я Сиентаука. Он стоял у ствола Бамбука и глубокомысленно качал головой. Да, природа создала его для трудов, для действия — он был огромный и сильный с широкими угловатыми плечами… Потому-то, наверно, и показался мне смешным его томный, задумчивый вид. Но вот он качнулся, закатил глаза к небу и скрипучим сиплым голосом затянул куплет все из тех же «Четырех времен года», только на этот раз песня была об осени:
