Из груди моей вырвался тяжкий вздох. «Не так уж давно, — с болью подумал я, — я каялся в своих ошибках и проступках, и вот опять натворил дел… О, как я ничтожен и жалок! Счастье еще, что дядюшка Сиентаук сжалился и не убил меня на месте… Ах, отчего я так поздно понял простую Истину: никто не имеет права навязывать другому свою волю? К примеру, сам я побивал тех, кто слабее меня, однако сыскался бы и на мою голову сильнейший, кто колотил бы меня и тиранил… Но полно, полно! Отныне мрачным тягостным снам конец!..»
Мысли эти немного утешили меня. Но я понимал: чтобы покончить с постыдным образом жизни и дурными замашками, надо порвать — раз и навсегда — с мальчишками. Ведь они просто откармливают меня себе и дружкам на потеху. О горький, позорный жребий! В ушах у меня звучало все громче: «Побег!.. Побег!..» Да, только вырвавшись отсюда, я смогу обрести былую свободу, зажить так, чтоб и многие годы спустя я мог сказать, не краснея: «Вот она какова, моя жизнь!..»
Загоревшись этой идеей, я решил тотчас же привести ее в исполнение. Увидев, что дверца клетки закрыта не наглухо, я стал выбираться наружу. И надо же было именно в эту минуту появиться обоим мальчишкам!
— Эй!.. Эй, ты куда?! — заорали они.
Бе ухватил меня за шиворот и сунул обратно в клетку. Клянусь, никогда не испытывал я большего унижения!
Теперь меня начали стеречь строго и неусыпно. Вечера я, как и раньше, проводил на Базилике, но… в клетке. А что это, скажите на милость, за Променад, если ты не можешь видеть неба над головой и любоваться звездами — пусть даже и на привязи? Словом, меня лишили даже тех маленьких радостей, которыми я пользовался прежде.
«Неволя» — самый звук этого слова омерзителен и ненавистен. А каково мне было изо дня в день, из ночи в ночь терпеть рабскую долю узника?! Мысли мои были заняты только одним — Побегом. Я ждал удобного случая…
Ожидание, оно всегда томит нас и гложет, и вот я впал в безысходную тоску. Смерть казалась мне иногда желанным избавлением. Я раскаивался в содеянном зле. Я разочаровался в жизни — молодость моя была уже на исходе, а я до сих пор не совершил ничего, даже отдаленно напоминающего Доброе Дело. Одни заблуждения и безрассудства! Я потерял аппетит, не в силах был сделать и шагу, не мог даже стоять на месте. С утра до ночи лежал я пластом, испуская долгие вздохи.
Мальчишки, видя мое бедственное состояние, окружили меня вниманием и заботой. Но теперь даже заботы их были мне в тягость. Ведь я понимал: они ждут не дождутся моего выздоровления, чтобы продолжить прерванные забавы. И я отвергал Еду и Подарки. В конце концов им наскучило возиться со мной.
Ведь детям вообще довольно скоро приедаются игры и развлечения. Сперва, не зная истинной причины моей хандры, не ведая обуревавших меня мыслей, они решили, будто я болен, и заподозрили у меня расстройство желудка. Мне подавали теперь траву только самых высших сортов.
Но, видя, как я от всего ворочу нос, они отступились и бросили свои хлопоты. А еще через день-другой я увидал, как они, прихватив ведерко, бамбуковые плашки, нож и прочее снаряжение, пошли ловить другого кузнечика. Оно и понятно: разве все мы, пресытясь старыми, давно уж известными забавами, не ищем других утех — повеселее, а главное — поновее?
Тем временем я от горьких, безысходных раздумий расхворался не на шутку: меня начал одолевать кашель, потом заложило нос и голова раскалывалась от боли. Пробовали было носить меня на турниры, но я стоял неподвижно на своей половине Арены, а противник не смел подступиться ко мне. Тут уж мальчишки разочаровались вконец: им теперь и похвастаться стало нечем. Да я и сам пал духом, не было у меня больше желания пострекотать, и я не приветствовал песнями восход и закат солнца.
Однажды, в один, как говорится, прекрасный день, Ньон, видя, что я провалялся до самого вечера, сказал, обращаясь к Бе:
— Да нет, желудок у него в порядке. Просто он слишком много дрался, вот и нажил себе чахотку. А это — гиблое дело. Кормить его больше не стоит; давай отпустим генерала на волю.
— Ни за что! — заявил Бе. — Отнесем его на Пруд и угостим нашу утку, пусть поест сладенького.
