Вечером этого же дня царица Тиа, возвратясь в отделение женских палат фараона, велела приближенной рабыне снять с нее некоторые украшения, обычные при торжественных выходах, и подать и надеть более легкие ткани.
Накинув на госпожу короткую без рукавов белую тунику из тонкого финикийского виссона, рабыня поправила ей прическу, обвила низкий лоб царицы золотым обручем со змеем-уреусом, надела на шею массивную золотую цепь со священными жуками и на руки драгоценные браслеты, когда в дверях показалась хорошенькая, завитая прядями головка с ясными глазками.
– А! Это ты Снат? – ласково сказала царица. – Нитокрис?
– Я, мама! Посмотри, что мне подарил великий жрец Амон-Мерибаст! Какая прелесть!
Это говорила молоденькая, тринадцатилетняя царевна, одна из четырнадцати дочерей Рамзеса III, хорошенькая Нитокрис, названная так в честь царицы Нитокрис, знаменитой красавицы «с розами на ланитах», которая царствовала за три тысячи лет до нашей эры и которой приписывают третью из больших пирамид на «поле мертвых» в Мемфисе[9].
– Золотой кобчик, – сказала Тиа, рассматривая подарок великого жреца с ласковой улыбкой, – это добрый знак, дитя мое.
– Да, мама, от святого отца – все доброе, – серьезно сказала юная дочь фараона.
– Это правда, милая Нитокрис; но кобчик от служителя бога Амона – это знамение.
– Какое же, милая мама?
– А такое, плутовка, что ты скоро, подобно этому кобчику, улетишь от нас.
– Как, мама? Куда я улечу? – недоумевала хорошенькая Нитокрис.
– А разве ты не знаешь, какой удел предназначен всякой женщине матерью богов, великой Сохет, супругой Пта?
– Не знаю, мама.
– Быть сосудом на жертвеннике божества, дающего жизнь, творящего, созидающего.
Юная дочь фараона все еще не понимала намеков матери.
– Тебе уже тринадцать лет, – продолжала Тиа, – а я тринадцати лет была уже матерью Пентаура.
– Ах, мама! Я не хочу замуж! – вспыхнула Нитокрис.
Но в это время вошел евнух царицы и поклонился до земли.
– Ты что, Сагарта? – спросила Тиа.
– Господин женских палат Бокакамон желает лицезреть твою ясность, – отвечал евнух.
– Пусть войдет Бокакамон, – сказала царица.
Евнух почтительно удалился.
– Поди и ты к себе, милая Нитокрис, – сказала Тиа дочери. – Мне нужно поговорить с Бокакамоном о делах дома нашего.
Нитокрис горячо поцеловала мать.
– А все-таки я не улечу от тебя, как не может улететь этот золотой кобчик, – сказала она, уходя из помещения царицы.
В это время вошел тот, о котором докладывал евнух. Это был мужчина лет шестидесяти, бодрый и прямой, как юноша, с седыми волосами и совсем черными бровями. На смуглой шее его была золотая цепь с тремя рубиновыми пчелами на ней, подарок предместника Рамзеса III, фараона Сетнахта. Бокакамон, так звали вошедшего вельможу, был начальником женских палат фараона, «недремлющим оком» царя, «стражем сада наслаждений» своего повелителя.
– Великая Сохет да хранит вечно красоту твоей ясности, рассыпая розы на твои ланиты, – высокопарно приветствовал свою госпожу Бокакамон, подобострастно кланяясь и прижимая черную жилистую руку к сердцу.
– Пусть Горус из светового круга вечно освещает твои прекрасные седины, – с той же напыщенной любезностью отвечала царица. – Сядь на место свое.
Бокакамон сел напротив Тии и молчал из уважения к своей повелительнице. Жена фараона огляделась кругом.
– Ты знаешь, что объявлен поход против презренной страны Либу? – сказала она тихо.
– Знаю, царица: презренные либу под начальством царей своих, Цамара и Цаутмара – да поразит бог Монту дерзких своим огненным мечом! – наступают на границы Египта, и великий Рамзес – да хранит его великий Ра! – хочет поразить их своим гневом.
– А знаешь, кого он назначил военачальниками?
– Это ведомо, великая царица, на всех стогнах стовратных Фив.
– А Пентаур, мой первенец? Он оскорблен публично!.. Я оскорблена в его лице! – со страстным жестом прошептала Тиа. – И ты, мой верный Бокакамон, я знаю, давно носишь скорпиона в своем сердце – ты оскорблен раньше меня: это ведомо не только Фивам, но всему Египту.
Как ни смугло было лицо Бокакамона, но и оно заметно покрылось бледностью.
