— Я солдат, — отвечает между тем Тудор. — В походе солдату служит церковью небо, потом же — совесть воина.
— Сие — преславный наставник, — усмехается патер. — Но вы, синьор, не в походе, а храм наш открыт для всех. Разве под римским крестом, — монах касается висящего на его груди серебряного распятия, — божья церковь менее свята, чем под восьмиконечным? Разве менее блаженна в ней исповедь?
— Исповедаться в чужом храме — сменить веру, — отвечает Тудор. — Сменить веру — сменить себя.
Глядя вслед удаляющемуся аббату, сотник с болью вспоминает другого пастыря — склонившегося над ним седобородого отца Константина. Как очнулся он, Тудор, раненный отравленной стрелой, в доме гуситского проповедника и целителя, как вылечил его Романский, как в первый раз помог подняться с одра и подвел к облитому солнцем порогу. Сотник снова берет себя в руки — ненависть к убийце, вскипев, может выдать его. Ненависть и жестокость, рождающаяся, верно, с каждым мужем, чей удел — стать бойцом.
Тудор Боур унимает всколыхнувшийся гордый дух. И идет туда, где трудится у наковальни Бердыш со своим прилежным учеником Мазо. Тудор тоже добрый помощник мастеру: бывалый воин обязан многое уметь. Ныне день без охоты, и друзья трудятся вместе до полудня, почти без слов, разумея друг друга все лучше и полнее.
За общим обедом в большой господской трапезной сотник вновь чувствует на себе испытующий взор аббата. Нужно продолжать непривычное воину дело — упражняться в притворстве, казаться бесхитростным рубакой, безобидным в своей простоте. Ведь Тудор в эти дни — во власти фрягов, которыми повелевает аспид в монашеской рясе. Его хранит, правда, уплаченное татарину золото; но это, однако, слабая порука, почуй фряги в пленнике истинную опасность. Кинжал на повороте лестницы, яд в пище, стрела или дротик, пущенный в спину с башни или стены — в любом обличье может прийти внезапная смерть. И дело его тогда не сделано, и суд — не свершен.
Стискивать зубы нельзя — надобно улыбаться, вести беседу, прикидываться рубакой — простаком. И глядеть, запоминать, примериваться ко всему вокруг воинским оком, чтобы знать Леричи до камешка — каждую ступеньку, угол, дверь, контрфорс, каждое бревно, лежащее во дворе. Дабы на тот час, решающий, был рассчитан точно каждый шаг его и войников. Сруб колодца в бою — прибежище для трех стрелков. Корыто, в котором поят коней, — преграда, споткнуться о него в ночи — упустить драгоценный миг, а то и под удар врага себя подставить. Выступ стены — укрытие для засады.
После трапезы, на берегу лимана, Тудор смотрит, как Мастер лепит саженный барельеф, который к утру смоют волны. Чуть позже — учит Мазо рубиться. Вежливо слушает мессера Амброджо, вышедшего на свежий воздух к воротам, — генуэзец долго разъясняет молдаванину, как легко в их прекрасное время умному человеку стать богатым. Тудор внимает с учтивой улыбкой, витая мыслью вдалеке. К чему сотнику богатство, для фрязина вожделенное? Есть у него родина — отчина и дедина людей Молдавии, есть дружный род воинов — пахарей в селе близ Тигины, есть верная сабля. Он владеет, наконец, покуда дышит, собой, каков есть. И тем всем безмерно богат. Есть еще у Тудора новые друзья — обретенное в Леричах богатство: Бердыш и Зодчий, Аньола и Мазо. Есть Мария, Тудор чует — его женщина, готовая следовать за ним, как женщине от века надлежит. Есть в этом замке и земляки; к исходу дня сотник сядет с ними в круг и будет слушать их речи — рассказы о воинской судьбе, об оставшихся в родном краю семьях, о пашне и стадах среди дивных кодр. Уж эти — то — родные ему, кровные; признав в нем главного, они пойдут с Боуром на любую смерть.
При лучине, готовясь ко сну, Тудор Боур вспоминает слова, недавно сказанные рыжим патером: каждый день приближает человека к могиле. Мессер Антонио тогда возразил: хорошо прожитый день отдаляет смерть на целую седмицу. Каким же был этот, проведенный нынче в Леричах, прожит ли впустую или с пользой? Будущее, может быть, скорое, должно это показать,
Василь Бердыш, посапывая, вязал татарина. Василь настиг притаившегося нехристя в тырсе, сотнях в двух саженей от замка, скрутил, отнял нож. Татарин попался, правда, жилистый, но Бердыш одолел. Теперь не спеша обматывал бесермена длиннющей веревкой, прихватываемой в каждой вылазке на всякий случай, затягивал, как паук муху, деловито закреплял узлами витки. Окончив труд, Василь слегка откатился от гущи крепкого духа, исходящего от раскосого ясыря, — терпкой вони немытого тела, человеческого и конского пота, вечно преющей неснимаемой овчины. Можно передохнуть и подумать, чем попытать теперь гостя, чтобы и шуму не было, и вытянуть из него все, что надо, — зачем пожаловал, крадучись, к Леричам, к кому, что замыслил, где остались и ждут косоглазые дружки. Разжечь огонь нельзя, увидят со стен, пытать придется вхолодную — ножом, веревкой — чем бог пошлет.
