Орхан думал и о брате, которого прежде любил. И было, казалось, за что: храбрый в бою и умный в совете, друг философов, художников и поэтов, Мухаммед казался прирожденным государем и вождём. Но был, являя показное великодушие, коварен и жесток. Орхан помнил, как во время похода к нему прибежал, таясь, один из ближних воинов брата: Мухаммед — де, желая показать своим аскерам[57], как мало подвластен женским чарам, собирается на их глазах зарубить самую красивую из своих наложниц. Орхан опоздал: брат успел своей рукой отрубить девушке голову и держал ее, высоко подняв за прекрасные волосы, намотанные на окровавленный кулак. Уже потом, дознаваясь, кто съел посланную к его столу душистую дыню, Мухаммед повелел вспороть животы четырнадцати юным слугам сераля. А впоследствии, беседуя с итальянским художником о тайнах человеческого тела, молодой султан приказал отрубить перед ними голову проходившему мимо рабу, чтобы гость мог увидеть, как сокращаются в смертных корчах мышцы перерезанной шеи.
Орхан не был жесток, пленных щадил. Но кто меж властителей того мира не был грешен тем грехом? Властители мира в ту пору не щадили родных и близких, и в этом повинуясь инстинкту — сохранить от соперников собственную власть и жизнь. Свято чтимый потомками победоносный Баязет убил брата Якуба, устроив резню в серале. Мухаммед только следовал завещанному дедом примеру. Но Орхан держал перед тем на руках маленького Османа; этого младенца — братишку он уже никогда не сможет простить Мухаммеду, как ни сложится далее их судьба. Тем более, что сам брат ему не простит. Того, что избежал расправы, что не пытался его свергнуть. Чужой пощадил бы, брат — никогда.
Орхан вновь памятью увидел Мухаммеда — профиль хищника, горбатый нос, острый, загибающийся кверху подбородок, тонкие губы. Вот он склонился над книгами, в сиянии венецианского канделябра, с наслаждением переворачивая покрытые волшебными рисунками драгоценные листы. Вот стоит, озаренный пламенем, посредине литейной, с торжеством наблюдая, как льется ревущая бронза в черные зевы земляных форм, из которых, остыв, выйдут новые пушки — пушки удачливого завоевателя. Вот восседает он на царском возвышении среди дивана, мудро примиряя споры седобородых визирей, сплавляя противоречивые думы старцев в единственно верную, точную и быструю мысль, достойную не по молодости глубокого разума. И вот он же на казни, любуясь муками убиваемых, с горящим от радости взором, с заалевшими, словно от чаши крови, полураскрытыми устами. Все это — один человек, его брат Мухаммед.
В последние годы другие вожделения и страсти в душе Мухаммеда отступили перед единственной — овладеть Константинополем. Смог бы Орхан, заняв престол, заменить брата в этом деле, Мухаммедом успешно начатом? Шах — заде этого не знал. Но ведал: во взаимной борьбе сильнее был брат Мухаммед. Орхан не имел в руках сильнейшего оружия брата — его вероломства и коварства, не умел ударить в спину, преступить клятву, захватить и уничтожить того, кто благородно доверился ему. Орхан отлично знал, как остро это оружие Мухаммеда и многих иных царей и князей. Но взять его в руки, принудить себя к тому был не в силах, а значит — безоружен перед ведавшим это братом.
Беглец усмехнулся про себя. Франки ждут рассказа о падении царственного города на Босфоре; ведь в этой повести, может быть, прозвучит и их грядущая судьба. Пусть же слушают внимательно очевидца и поймут. И он начал говорить о том, что видел Нуретдин—ага, в то время как перед взором воскресало пережитое шах — заде Орханом.
8
— Это все, что есть у нас, принц, — сказал император, которому суждено было стать последним властителем Константинополя. И положил на эбеновый стол список на пяти листах бумаги.
Орхан в недоумении обвел глазами семерых участников тайного совета у базилея Константина, на который пригласили и его.
— Пять тысяч! — растерянно воскликнул Орхан. — Но в городе двести тысяч жителей. Это по меньшей мере сорок тысяч бойцов!
— Драться будут только эти пять, — пояснил начальник флота мегадука[58] Лука Нотара. — Вместе с людьми Джустиньяни наберется еще тысячи две наемников. В итоге — семь тысяч, против всего войска вашего царственного брата. Один против двадцати.
