Села тогда на Молдове еще стояли редко, угодий было вдоволь. Разрасталось село, — ширились и хотары[47] его, пока не встречали пределы иных поселений. Тудорово село до своих пределов еще не добралось. Сотник вспомнил старинные грамоты, с бережением хранимые, почитаемые святынями, — подтверждения владений общины от прежних государей, выцветшие от времени букии славянского склада. «Дабы володели селом братёки, яко володели им старые деды их», — значилось в одном пергамене. «А хотаром той пустоши быти сколько потребизна, дабы оживати вдоволь селу на двадесят домов, с пашней и сенокосом».
Тудор, увлекшись, становился прекрасным рассказчиком, Мария ясно видела рисуемые им картины. «Очаг села» или «ватру» — самые дома, невдалеке — общую пашню — царину, внутри поделенную на участки, по семьям, снаружи — обнесенную оградой, от скота. Общинное стадо, мирно пасущееся под присмотром дюжих и зорких, вооруженных как для боя пастухов. Видела девушка, как вместе со всеми выходил на работу и юный Тудор, до того, как подался в ратники, — на первую плужную борозду по царине, на косьбу сена и жатву, на сбор конопли и льна. Как скакал по лугам вдоль леса с отцом, пас табун, обуздывал коней, приучал их служить человеку. Как учился сам, у старших воинов — стрельбе и рубке, у попа — многотрудной, но светлой слогом, старинной славянской грамоте.
Без воинской выучки в ту пору муж был не муж, опасность каждый день угрожала человеку и его дому.
И не от одних только татар и мадьяр, мунтян и ляхов. Бывало — убьют до смерти, подравшись в городе или на шляху, человека из иного села. И община вставала на общину кровною местью. Ватаги буйных молодцов, скача от села к селу, своевольничали, похищали женок и девок, насиловали. И снова шла в ярости отмщения чета на чету, и лилась кровь. Свирепея, не знали жалости; Тудор еще малым отроком видел, как учинили его односельчане пленному татарину столбовую смерть — посадили на кол, как другого вкопали по шею в землю и оставили умирать, как сдирали кожу с живого лотра[48], укравшего у них коня. Недругов, поймав, не вели, как полагалось, на государев суд, не продавали в рабство, — вершили сами, как измыслят, жестоко.
Помнил также сотник и то, как проклинал отец и иные сельчане могущественного соседа, боярина. Мало было тому пану, из самых богатых в княжестве, своей земли, зарился он и на общинную. Нащупал боярин в селе слабое место — пьяницу Стрымбула. Этот бездельник пропадал в тигинских шинках, хозяйство его запустело, дом развалился, жена вернулась к отцу — матери и забрала детей. И вельможный родовитый пан завел показную дружбу со спившимся бродягой, чуть ли не побратался. Года два платил за него налоги казне, а потом предъявил лист: Стрымбул, дескать, заложил за те деньги боярину свою долю в общей земле. Расчет пана был прост: влезть в село, а потом, внося в него разброд с помощью денег и власти, прибрать до конца к рукам. Еле отбились тогда сельчане от страшного соседа, собрав с каждого по три флорина и отдав пану Стрымбулов долг.
— Синьоре не наскучили, — спохватился Тудор, — мои разговоры о земле и пашне, о деньгах и долгах?
— В этом доме нет равнодушных к таким делам, — улыбнулась Мария. — Но как вы попали, мессере Теодоре, в нашу далекую Италию?
На Молдове, согласно обычаю, юноши из больших семей, где было двое и больше сыновей, отправлялись на три года на службу в войско князя; лучшие дослуживались до куртян[49]. Испросив отцовского благословения, пошел по тому пути и юный Тудор. Но пока молодой воин служил в одном из двух стягов белгородского гарнизона, случилась беда. Друга Тудора, единственного вдовьего сына Войку продали в рабство. Войку продали нежданно, за большие долги, в которые, тайно от семьи, когда—то влез его покойный отец. Никто не мог на селе понять, зачем брал старик проклятые те дукаты, но были тому свидетели, был и записной лист. Долг оказался непосильным для крестьянина, землю под него отец не закладывал, и Войку попал в рабство к тому же пану, которому задолжал его родитель. Боярин же был жесток и с самого начала невзлюбил не привычного гнуться перед панами молодого селянина.
