«И вправду, — подумал Мазо, — разве клинок у его пояса — его сабля? Семья, Генуя, святая церковь — вот хозяева его меча и руки. Они вручили ему саблю, им и должен Мазо ею служить.» До сих пор он в том не отдавал себе отчета.
Послышались крики. С левой стороны реки, подталкиваемая шестами, подошла большая плоскодонная барка с десятком конников. Причалив, они лихо выехали на остров, встречаемые товарищами. Раздались возгласы одобрения: на длинных пиках всадников кровавыми плодами торчали человеческие головы. «Татарские!» — узнал Мазо по выбритым черепам. Прибывшие со смехом склонили острые сулицы, и головы недругов покатилась к ногам собравшегося на берегу товариства. Другие, чернея запекшейся кровью, вывалились из мешков, отвязанных от седел победителей. Кто — то пустился в пляс — узнал голову старинного врага.
По случаю победы лыцарям полагался бочонок горилки, который тут же с почетом был вынесен из того самого погреба, чье назначение Мазо не мог разгадать. Молодые понесли на столы, вкопанные в землю меж куренями, различную снедь — лососину и свинину, дичину и свежую икру. Все поспешили к лавкам.
— Сидай до мене, Максимка! — крикнул Мазо лихой силач Федько Безух. — За нашу пробу тебе с меня — добрая чарка!
Юный гость, хоть и не ударивший в грязь лицом на пробном поединке — сказалась наука, полученная от Пьетро, Василя и Конрада, не без робости занял место рядом с атаманом. Олесь успел уже рассказать фрязину, каков на самом деле сей удалец. Федько был из богатырей Поля, о которых шел слух, что они вяжут железные полосы в снопы, как жито, и натягивают играючи огромные луки, которых не напрячь и десятку ляхов. Дыханием такие сбивали человека с ног; и у смертного их одра, как наставала пора причаститься, четверо дюжих мужиков должны были держать попа, чтобы не упал. Федько слыл также ведуном. Такие, по слухам, плавали в лодке через степь и на рогоже — через море, любились на дне рек с русалками, влезали и вылезали из завязанного мешка, могли превратить человека в куст, а всадника с конем — в птицу, оборачивались котами и рысями.
— Не робь, Максиме, сидай, — повторил Федько, ставя перед ним глиняную чарку. — Ось я тебе налью. — И светлая, крепко пахнущая жидкость забулькала в простой сосуд из пузатой серебряной сулеи.
— Что это? — вежливо спросил Мазо старшего, закашлявшись, чуть не задохнувшись от первого глотка.
— Та це ж оковыта, — пояснил атаман, успокаивая жестами хохочущих товарищей. — Та сама, что из жита. — И, уловив немое предостережение Бердыша, добавил: — Ну, на первый раз сей чарки с тебя довольно будет. Ешь, ешь! — продолжал Безух, подавая пример. — И не горюй, мы с тобой еще выпьем, да не раз!
Василь, сидевший во главе стола с ватажным атаманом, встретившим их у пристани, ободряюще кивнул Мазо. И юноша исполнился гордостью за товарища: по всему видно, в этом братстве степных вольных воинов Василь Бердыш — важный человек.
И пошла гульба. Пили, бежали с хохотом к реке — освежиться, обнимались, боролись, пили опять. Безух, не сильно еще захмелевший, вытащил из бойницы пушку, поднимал ее на руках, бегал с нею по кругу. Мазо понял, что не так уж далеки от истины слухи о сказочной силе днепровского богатыря. Вольница гуляла, и над буйным весельем степных лыцарей жутко скалились насаженное на колья тына татарские головы, на которые Мазо старался не глядеть.
А Василь, отдыхая душой среди своих, толковал тем временем в полголоса с атаманом ватаги. Страшные дела, творившиеся в обезумевшем мире, отзывались жесткими толчками и здесь, в степном уголке, за водяными заставами днепровских порогов.
— Может быть, — говорил атаман, — на месте сем не найдешь нас, Василько, как снова приедешь. Нужна новая сечь для товариства, поболее этой. Тесно тут у нас стало воинам, видишь сам, — бегут за пороги люди с Литвы и Украйны, что ни год, то больше.
— Вижу, Иване, — кивнул Бердыш.
— Люто паны после унии[41] катуют, — продолжал атаман. — Налетают со сворами, захватывают села и земли, а уж потом, съездив в Краков, добывают себе на них правилеи. А после — такое творят с людьми, чего не измыслит и татарин. Вот и прибывает к нам народ. Холостые идут в сечь, кто с семьями — садятся на землю по глухим местам.
