— А мунтяне? — спросил кто—то. — Мунтяне—то к нему как?
— Господарь Влад закону гостеприимства верен, — ответил сотник. — Только что можно ведать о завтрашнем дне, под рукою князя Влада живя, да еще — в Мунтении?
В кружке мужей воцарилось молчание. Мунтения, несчастная соседка Молдовы, была местом, откуда привыкли ждать и козней, и беды. Причин для беспокойства, в сущности, было три. Во—первых, эта земля давно попала под власть осман и была им покорна. Во—вторых, много зла у себя и за пределами страны творило могущественное, своевольное и жадное, во всем послушное туркам боярство этой страны. В—третьих, на престоле ее сидел сын Дана, жестокий Влад Цепеш[97].
— О сем, — усмехнулся Юга, — лучше может рассказать Могош. Ведь он у нас — мунтянин.
Взоры обратились к этому воину — коренастому и плечистому, в кудлатой кушме, надвинутой на самые глаза.
— Не мунтянин я нынче, братья, а молдаванин, — отозвался тот. — И что сказать о той земле? Душа болит вспоминать.
— Ты все—таки вспомни, Могош, — сказал старик Банчул. — Кто лучше расскажет о той стороне.
Войник, служивший в последние годы в тигинских стягах, и вправду более всех знал о своей земле, чьи позор и горе выстрадал до конца. Сначала неохотно, потом все более воодушевляясь, Могош поведал о том, что заставило его покинуть родину.
Мунтения для этой части Европы была отличным примером того, что случается со страной, в которой сверх всякой меры возрастает сила спесивой и алчной знати. Давно минули времена, когда господари той земли успешно противились османскому натиску. Бояре Мунтении и сами не хотели биться, и воеводам да народу в том препятствовали.
Господарь Влад своей особой являл удивительную смесь добрых и злых человеческих качеств, среди которых первенствовала безмерная жестокость. Отчаянно храбрый, умный воевода сумел прослыть более свирепым кровопийцей, чем самые безжалостные, изобретательные в мучительстве турецкие военачальники. Но и он не в силах был совладать со своим боярством. Пределом мужественного сопротивления Цепеша бесерменам стала война, в которой армию захватчиков возглавил сам султан. Влад поначалу храбро отбивался, в одну из ночей даже внезапно напал на вражеский стан, вызвал в нем великое смятение, добрался с боем до самого Мухаммедова шатра. Потом, однако, пришлось покориться; изменило воеводе не счастье, изменили вероломные мунтянские бояре.
С тех пор жестокий и храбрый Влад не пытался более восставать против злого рока. И давал работу быстрой сабле только в набегах на чужие земли, где именем Цепеша давно пугали детей, где его проклинали с амвонов при каждой службе в городских и деревенских церквах.
К беглецу и сироте, Богданову юному сыну, грозный Влад относился хорошо. На Молдове многие надеялись: сосед даст княжичу войско, чтобы тот мог отбить у преступного дяди отцовский престол.
И разговор вернулся к молдавским делам. К заботам и бедам крестьян, к усобицам и спорам с боярами и между селами, к недородам и татарским набегам, к саранче, нередко присоединявшейся к иноземцам, чтобы пустошить изобильную хлебом и мясом, медом и шерстью, каменной солью и тучными сенокосами Землю Молдавскую. И снова — к защите народной отчины, к турецкой угрозе.
Мессер Антонио, в своих скитаниях научившийся понимать речи самых разных племен, неплохо разумел язык, столь родственный наречиям Италии. И слушал все более внимательно стараясь за беседой увидеть лик народа, все более пленявшего воображение, будившего в душе неутомимого исследователя и путешественника все более острое любопытство. О нет, то не была входившая у поэтов в моду счастливая Аркадия[98]; общины тамошних селян жили отнюдь не идиллической жизнью. В разбросанных среди лесного малолюдия, за бескрайними пустошами нераспаханных земель селениях люди жили суровой жизнью, полной опасностей, подчинявшихся своим писаным и неписаным законам, порой — жестоким. За кровь и обиды мстили люто, расправу и суд творили по—своему, — не сдерживая ярости, разбуженной неправдой. Вражда меж крестьянскими общинами, между ними и семействами больших и малых бояр нередко вела к пролитию крови, и княжьей власти, ослабленной долгой усобицей, не всегда удавалось положить ему предел.
