— Что же ты стоишь? — поддразнил Марка Виктор. — Или не больно? Ни капельки?
— Что я? Я — обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда — я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу — это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее… Кто медленнее… Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет… А кто продолжает идти и идти в гору… И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду… Вот только делаю мало, больше размышляю…
— Нехорошо, Марк, — шумно вздохнул Петров. — Работать надо не думая, я имею ввиду, не мучаясь впустую, что было до тебя сделано, а что не было. Захотелось — и делай, а там видно будет, что получится. Вот я недавно натюрморт написал. Кувшин глиняный, хлеб и нож. И такой кувшин получился теплый, коричневый… ну, как… ну, как живой щенок.
— К сожалению, Марк прав, — сказал Виктор. — Прав, как всегда. Сейчас твои теплые кувшины, Петров, производят серийно и массово на конвейере. И потом, что кувшин теплый, как живой щенок, ощущаешь только ты — художник, человек с необычным глазом, а вот обывателю важно, сколько литров молока входит в этот кувшин или можно ли в нем гриб разводить, чтоб по утрам похмеляться.
— Что ты, Виктор, все про какого-то обывателя говоришь? — стал потихоньку раскаляться Петров. Глаза у него расширились и засияли голубыми каплями. — Нет обывателей и гениев — есть люди. Все люди и все человеки. Эх, мужики, мечтаю я написать картину… Полотно такое громадное… Во всю стену… Вот ходишь по Москве и столько стен пустых, жалко, место пропадает, ведь люди идут мимо и в пустые стены смотрят, а могли бы картину увидеть. Например, в подземном переходе, знаете, где выход на Красную площадь? Чтобы люди шли в ГУМ за покупками и вдруг перед выходом на главную площадь страны видели бы картину всеобщего благоденствия. Что-то на Брейгеля похожее. Столы с бесплатной едой, открытые настежь магазины, изобилие, и все люди — братья…
— Инспектор ГАИ обнимается с частным владельцем "Жигулей", — усмехнулся в бороду Марк.
— Конечно! — горячо поддержал, не замечая иронии Марка, Петров. — А может милиции тогда и совсем не надо?
— Как же без нее? — горестно вздохнул Виктор. — Вот меня тут на днях забрали в отделение.
— За что? — недоуменно поинтересовался Петров.
— Целовался с женой в общественном месте, — пожал плечами Виктор. — В гостях задержались допоздна, решили прогуляться по ночной Москве, потом отдохнуть решили на бульварчике…
— Хорошая идея, — сказал Марк, имея ввиду картину Петрова. — Всеобщее благоденствие… Только было все это, и это тоже было, Петров.
— Как было? — не понял Петров. — Всеобщее благоденствие было?
— Нет, картина такая была, — пояснил Марк. — И написал ее костромской крестьянин Ефим Честняков. Его не так давно открыли. Он учителем был в деревне. Любовь к ближнему проповедовал. По манере своей напоминает наивных реалистов — Анри Руссо, Пиросманишвили…
— И большая картина? — почесал в затылке Петров.
— Большая.
— А я бы еще больше написал. И пусть вообще пишут все, кто хочет и что хочет. Вот, Марк, ты, например, о чем мечтаешь?
— Ну, насчет того, чтобы все делали то, что хотят, ты, наверное, не прав — анархия получится… А что касается моей мечты…
Марк чуть помедлил с ответом. Но отвечал без пауз. Ясно было, что он много думал над тем, о чем говорил:
