Утверждение Матерого было истинной правдой: в последнее время тут, на зоне, несмотря на видимый бардак, начинался самый настоящий беспредел. По утрам похмельные менты — как правило, молодые офицеры, злые, как собаки — придирались ко всем без исключения: в ПКТ, в БУР можно было загреметь за плевок на землю, за не снятую перед начальством шапку, просто за косой взгляд…
Кум, начальники отрядов и сам хозяин пили не просыхая, и уставом, гнуловом и прессовкой занимался в основном режимник майор Василий Коробкин; несмотря на последний серьезный разнос за отказ ловить сбежавших Чалого и Малину, полковник Алексей Герасимов не раз представлял его к поощрениям и даже к правительственным наградам, справедливо полагая, что если бы не этот жестокий человек, если бы не его энергия, совершенно одичавшие зэки давно бы уже сожрали всех собак, вертухаев, прапорщицко-офицерский состав вместе с семьями, а также его, хозяина, и разбрелись бы по тайге в радиусе двухсот пятидесяти километров, грабя, убивая и насилуя всех на своем пути.
Менты хотя и гнули, и прессовали зэков со страшной силой, но не могли обойтись без них, потому что имели почти со всего контингента лагеря (и, естественно, родственников зэков, не говоря уже о воровском общаке) материальную выгоду, а потому продавали информацию и товар: именно от них и стало известно о ссученности Чалого и Малины; и даже они, при всей своей очевидной тупости, считали, что все зло на зоне — от сук (которыми, кстати, больше занимался режимник, чем кум, хотя по должности ему вроде бы это и не полагалось).
Логика дальнейшего существования была простой, как стальная заточка, и очевидной, как холодный цементный пол БУРа: надо пробить самых злостных сук, чтобы посадить их на пики; стукачей было куда больше, чем предполагалось, в свое время оперчасть создала для их появления все условия, и суки плодились с безответственностью кроликов. Короче говоря, будь их хотя бы наполовину меньше, блатным бы жилось куда вольготней.
На любой нормальной, правильной зоне, тем более на строгаче, каждый занят исключительно своим, и только своим делом: блатные держат зону, акробаты трахаются и исполняют минет, мужики работают и выполняют план по зачетам "за себя и за того парня", татуированного-татуированного, суки (а куда от них деться!) потихоньку стучат, запомоенные черти за всеми убирают, менты всех охраняют, пахан стоит во главе всей этой несложной пирамиды в качестве противовеса хозяину…
Но когда сук становится больше, нарушается естественное биологическое равновесие и вызревает настоящая экологическая катастрофа, от которой не спасет никакой "Гринпис".
Короче говоря, назревал если и не бунт — тот самый русский бунт, почти по классику, бессмысленный и беспощадный, — то во всяком случае «рамс» — непонятка, выражаясь нормальным языком. Суки стучали регулярно и изощренно, но одних только подозрений было недостаточно, чтобы их резать. Менты пользовались этим, гнулово крепчало, как мороз на лесной делянке январским вечером…
Все это прекрасно понимали — и смотрящий зоны Астра, и «торпеда» Матерый, и даже самые тупые контролеры-прапорщики…
Матерый не мигая смотрел на пахана, тот, казалось, не обращал на него никакого внимания — изощренный ум Астры был занят осмыслением небанальных мыслей великого немецкого философа.
Наконец «торпеда» кашлянул в кулак, чтобы обратить на себя внимание.
— Ну, так че бум?
Астра с шумом захлопнул растрепанный томик Шопенгауэра, привстал с «трамвая», то есть с табуретки, насупился, поджал губы.
— С хозяином тереть надо, — подытожил он. — Гнулово это если не остановить, сам понимаешь… Чем дальше, тем хуже.
— Че делать бум?
— Пошли к нему кого-нибудь из мужиков, пошустрей. Или через ментов, через того же дурака Красного мою волю передай: говорить с ним хочу… Кинь, значит, хозяину стрелку…
* * *
Примерно в то самое время, когда Астра беседовал с Матерым, Чалый и Малина, куря в бесхозном вагончике ворованный в продмаге «Беломор», запивая его ворованной же водкой, закусывая последнею тушенкой, тоже, разумеется, ворованной, вели куда более приятные, хотя и менее содержательные разговоры.
