И когда такая грянет Дряга,
Можно в Мордатенко схлопотать.
Стихи были не то чтоб очень смешные, но для пьяного экспромта вполне.
Правда, когда Шрудель их дочитал, Мордатенко сказала дрогнувшим от обиды голосом, что она вообще-то — Мордатенко́, а не Морда́тенко. А Дряга, хоть и смеялся на протяжении всего стихотворения, поддержал жену и сделал вид, что тоже слегка обиделся. В итоге Шрудель обиделся на них обоих, и все закончилось на какой-то неприятной ноте.
Только сейчас Гриша вспомнил, что именно эти две строчки всю ночь крутились у него в голове, и его передернуло.
— Ты, кстати, не помнишь, что было после? — спросил Шрудель, усаживаясь за стол.
— После чего?
— После той передряги с Дрягой.
— Нет, — мотнул головой Гриша, — кажется, ей ты сказал, что ее стихам не то что до Цветаевой, но и до Ахмадулиной срать и срать, а ему, что… я уже не помню.
— Да ты что?! — огорчился Шрудель. — Надо же. Ни хера не помню. А чего это я?
— Так после твоего экспромта.
— А-а, — с досадой протянул Шрудель. — Как напьюсь, вечно тянет на импровизацию. Тут меня надо одергивать. Ты это запомни на будущее, товарищ Гранкер.
Он взял нож, кусок хлеба и вдруг замер.
— Баума хвалил?
— Хвалил.
— «Последнюю шпалу»?
— Ну да.
— Блять! — с досадой швырнул нож Шрудель. — Так и знал. Как выпью, эта его шпала прям куском в горле застревает — начинаю ее хвалить. Сам не пойму почему. Прям рефлекс условный. А вещь-то так себе, на троечку. Проклятое наследие шестидесятых. Они кончились, а я по инерции все еще ищу смыслы какие-то… глубины… Вечно идиотом выгляжу. Ты все-таки должен меня одергивать.
— Хорошо. Буду. Так что насчет завтрака?
— В каком смысле? А-а… Ты насчет денег? Будь спок! Продал кое-что из твоего неприкосновенного запаса, — сказал Шрудель и начал сооружать себе бутерброд. — Значок с надписью какой-то по-английски.
На значке была надпись «Fuck off». Значка как такового Грише было не жалко, но это был сувенир от Галки, а значит, и память о ней.
— Когда это ты успел? — спросил он с легким недовольством в голосе.
— Здрастье. Время-то — второй час, — сказал Шрудель, намазывая плавленый сыр на хлеб.
— И много слупил?
— Пятерик, — небрежно бросил тот и зачавкал, орудуя челюстями.
Гриша, который только-только начал ориентироваться в ценах 75-го года, был вынужден оценить хватку Шруделя. Впоследствии ему еще не раз пришлось в этом убедиться.
— А это что? — удивленно спросил Гриша, махнув рукой в сторону содержимого своей сумки, которое было выложено на подоконнике в аккуратный ряд.
— Как что? Твои вещи. Готовлю к продаже.
— Алло, гараж! — возмутился Гриша. — Может, сначала меня стоит спросить?
— Да? — недоуменно спросил Шрудель. — А что ты можешь ответить?
— Как это «что»? Например, «нет».
— «Нет» — это не ответ.
— Вот, например, — Гриша взял мобильный телефон с подзарядкой и гневно потряс ими в воздухе перед носом Шруделя. — Это даже трогать не смей.
После чего нервно запихнул их обратно в сумку.
— А что это? — спросил Шрудель. — Похоже на какой-то передатчик. Все ж таки ты — шпион, Григорий. Нутром чую.
— Блин, Вов. Потом объясню. Все равно не поймешь.
— Твоя техническая разработка? Ну-ну. Ты, я гляжу, еще и в физике петришь. Если такой умный, починил бы радио лучше. Второй месяц не фурычит. И телефон заодно. А то с тех пор как жена мне им в голову запустила, он звонить как-то странно стал.
— Надо будет, починю, — буркнул Гриша и сел за стол.
— Ладно, ладно, не дуйся, — добродушно откликнулся Шрудель, громко чавкая.
В этот момент раздался звонок в дверь.
— Кто это? — слегка напрягся Гриша.
— А черт его знает.
Шрудель отложил надкушенный бутерброд и исчез в коридоре. А через минуту вернулся с каким-то маленьким лысоватым мужчиной в темном бархатном пиджаке.
— Счастлив, что тебя застал, — бормотал мужчина, проходя на кухню.
— Не много ж тебе надо для счастья, — хмыкнул Шрудель.
Гриша из вежливости привстал. Не будучи уверенным в том, как тут принято здороваться, встал он не в полный рост, а только как бы слегка приподнялся над стулом на полусогнутых, словно собирался взять что-то с другого конца стола.
— Это Григорий, — представил Гришу Шрудель, — надежда советской журналистики. А это Андрей Дерюгин. Просто надежда. Всего.
