— Ты как, в политике разбираешься? — спросил Гришу Георгий Ильич.
— Не очень, — замялся Гриша.
— Плохо, — укоризненно произнес редактор. — Для журналиста главное — политическое чутье. Ну, ничего, Андрей Федорович научит. Дурное дело нехитрое. И чтоб чик-чик. Сразу ко мне потом дуй.
Он повернулся спиной и исчез за дверью кабинета, на которой висела потертая табличка «Главный редактор».
В кабинете Андрея Федоровича творился форменный беспорядок. На стене за рабочим столом висел покосившийся портрет Ленина. На полу валялись клочки бумаги, огрызки карандашей и картонные папки, а по всему периметру комнаты высились шаткие небоскребы из криво сложенных газет и книг. Довершало картину творческого ландшафта железное ведро, стоящее прямо в центре комнаты. В него с периодичностью в несколько секунд падала капля с протекающего потолка.
— Не обращай внимания — временные трудности, — сказал Андрей Федорович и, ловко маневрируя между небоскребами газет, пробрался к бумажной горе на столе и безошибочно выдернул из нее четыре номера «Московского пролетария». — Смотри рубрику «Мир и мы» Синюшникова и постарайся выжать из нее максимум.
— В каком смысле? — удивился Гриша.
— Во всех смыслах. Ты ж ни хрена не знаешь, правильно? Правильно. Значит, фантазируй, но вместе с партией. То есть гнись с линией партии, но не перегибай. Понял?
— Понял, — сказал Гриша, хотя ничего не понял.
— Молоток, — хлопнул Гришу по плечу Андрей Федорович, — а я побежал. Поздравляю с началом трудовой деятельности!
Последнюю фразу он произнес, уже выбегая из кабинета.
Дверь хлопнула, и Гриша остался один. Чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов, он боком протиснулся между нескольких газетных небоскребов к рабочему столу и там разложил последние выпуски «Московского пролетария».
Рубрика «Мир и мы» приятно удивила отсутствием какой-либо фантазии. Свой хлеб автор ел явно не зря, ибо придраться к отточенному слогу было невозможно. Словосочетания «чилийская хунта», «израильская военщина», «гидра капитализма», «свободолюбивый народ» и так далее железной поступью переходили из номера в номер, не оставляя живому слову ни малейшего шанса прорваться сквозь их стройные ряды. Менялись только заголовки, да и то скорее просто варьировались, складываясь при этом в какое-то причудливое графоманское стихотворение: «Проблемы обостряются», «Агрессор не унимается», «Напряженность сохраняется», «Провокации не прекращаются», «Разрядка намечается» и так далее. Гриша быстро изучил малооригинальный стиль Синюшникова и принялся за дело. Сначала его, конечно, так и подмывало написать что-то интересное и необычное, чтобы все оценили его талант, но он пресек это свободомыслие со всей решимостью, на какую был способен, и работа закипела. Собственно, ничего даже выдумывать не надо было — в Чили под неусыпным оком диктатора Пиночета болел и чах любимец советского народа Луис Корвалан, Израиль собачился с Ливаном, а Южная Корея с Северной. Все эти процессы были долговременными и стабильными, как сама советская власть. Посему, пролистав несколько номеров, Гриша бойко сочинил несколько заметок на все те же темы, надеясь только на то, что со вчерашнего дня Израиль не помирился с Ливаном, а Корвалан не помер.
Синюшников мог бы гордиться столь резвым учеником. Особенно удалась заметка под названием «Вылазка реакции». Она была собрана, как конструктор, из привычных фразеологизмов, в которые Гриша добавил чуточку личной фантазии. Но, в общем и целом, это был набор все тех же кубиков — «уже не в первый раз», «советский народ со всей решимостью», «и это тогда, когда все прогрессивное человечество», «спасая прогнивший режим» и так далее. Едва собрал листки, чтобы отнести материал главреду, как в комнату неожиданно заглянул мужчина неопределенного, но сравнительно молодого возраста с семитской внешностью и печальными глазами.
— Здрасьте, — неуверенно кивнул ему Гриша. Внешность гостя показалась ему знакомой, но откуда он мог его знать?
— Приветствую, — меланхолично отозвался тот. — А где Федор?
— Кто?
— Андрей Федорович. Это я его так зову.
