Но какое я имею право упрекать других? Иногда в эти месяцы, когда я в ожидании приговора верховного суда была особенно злой, а я знала, что приговор утвердят, я думала: пожалуй, это даже к лучшему! Теперь никакая другая женщина не будет стонать от страсти в его объятиях, Кьерсти не будет в объятиях другого мужчины думать о нем… О, я иногда бываю такой злой, что в сравнении со мной сам дьявол — сущий ребенок! Ты можешь при желании лишить меня крова и супружеского ложа и жить в справедливом и гордом одиночестве. Но такова уж я, во всяком случае, иногда бываю такой, и когда-нибудь должна была в этом признаться. А кому, как не тебе, высказать все это, тебе, которому я, помимо всего прочего, могу причинить этим зло. Но если ты сделаешь вид, что прощаешь меня или на самом деле простишь, то, когда все успокоится, обещаю стать примерной пасторской женой. И я никого не стану осуждать, потому что прекрасно знаю, что такое человек.
Хенрик Пэус тогда ответил ей, а через день и сам удивлялся своему ответу:
— Мне нечего тебе прощать! То, что ты сказала, я по себе знаю.
Этот разговор состоялся вчера. Ночь прошла почти без сна. Лисе трудно было успокоиться. А сегодня лицом к лицу с Ховардом господин Пэус на миг всерьез задумался: не посоветоваться ли с ним? Но потом ему стало стыдно. Ховарду и без того забот хватало.
— Письмо мое не помогло, — смущенно заговорил господин Пэус.
И Ховард ответил:
— Я знал это заранее.
Они еще полчаса проговорили о том, о сем…
Но, вероятно, то, что пережил господин Пэус за последние сутки, побудило его сказать перед уходом:
— Ты умираешь молодым, Ховард. Но, пожалуй, получил от жизни больше многих, кто прожил долгую жизнь.
— Я думал об этом, — ответил Ховард этим своим новым спокойным голосом.
То, что он еще добавил, слегка удивило господина Пэуса:
— Я рассказывал тебе о Туне. Мысли о ней меня больше не мучают, не мучает и мысль о Рённев, хотя с ней не так все просто… Я не убивал Рённев, и ты это знаешь. Но иногда я думаю, что вольно или невольно, наверное, был причиной ее смерти. Я думаю, что я все же заслужил смерть. Не знаю…
Все заслужили смерть, если господь бог такой строгий, как говорят.
Господин Пэус сказал на прощание:
— Мы с тобой договорились не касаться всевышнего. Но одно я скажу тебе: он и самый строгий, и самый милосердный из всех.
Когда он ушел, Ховард подумал: хорошо, что господин Пэус навестил его. Пока он здесь сидел, не нужно было упражняться.
На другой день пришел Юн. Часть пути он проехал верхом с господином Пуэсом вчера, но задержался на Заводе, чтобы уладить дело с теленком, которого заказал еще Ховард.
— Нам с Ховардом надо потолковать об урожае и осенней вспашке, — сказал он смотрителю тюрьмы.
Гуннер Пилтерюд остановил его в коридоре.
— Мы с господином Пэусом порешили, — заговорщическим голосом сказал он, — не говорить Ховарду, что Кьерсти померла. Господин Пэус пообещал сам ответить за ложь и даже как-то назвал это по-иностранному.
— Не беспокойся, Гуннер, — сказал Юн. — Это я уговорил пастора держать язык за зубами.
Юн нашел, что Ховард мало изменился. Разительные перемены произошли с ним в тюрьме ранней весной.
Они быстро переговорили про урожай и вспашку.
Потом Юн вытащил из кармана какой-то пакет.
— Здесь тысяча далеров, — сказал он.
— Тысяча далеров?
Ховард не сразу понял, о чем речь, и Юн догадался, что мысли его сейчас где-то далеко, хоть по нему этого и не скажешь.
Но тут Ховард вспомнил.
— Хёгне не продает хутор?
— Не знаю, но думаю, что не продает. Я не говорил с ним. Он снова ходит по своему кругу во дворе, еще упорнее, чем раньше.
— Оставь себе эти деньги, Юн, — сказал Ховард. — Никому, кроме тебя, я не хочу их дарить, а тебе, может, подвернется новый хутор. Там, куда я отправляюсь, деньги не требуются, ты знаешь.
Этого Юн вынести не мог и заплакал как дитя.
Но прежний Юн взял в нем верх, и он ответил:
— Сто дал еров у меня у самого есть. А тысяча сто далеров — да я разбогател, парень! Теперь могу и фогта и судью послать куда подальше!
Ховард смотрел на него с улыбкой, как на ребенка.
Юн еще побыл некоторое время, а перед уходом сказал на прощание:
