— К ноге!
Потом пришел палач с двумя помощниками, и они встали на эшафоте. Палач, старый, седобородый, вынул топор, завернутый в черную материю. Он снял ее, затем снял с широкого лезвия толстое красное сукно. Но и это еще не все — под сукном был желтый кожаный футляр, и только после того, как он снял и его, все увидели широкое, блестящее лезвие.
Было тихо, как в церкви, пока палач медленно и обстоятельно разворачивал топор и потом прислонил его к перилам эшафота. Двое могучих помощников заняли места по краям плахи.
И тут медленно, шаг за шагом, к эшафоту двинулась небольшая кучка официальных лиц, одетых в черное. Два пастора в полном облачении — капеллан Пэус и пробст Нёйманн из крепости, за ними начальник тюрьмы, судьи, уездный врач и позади два кистера — один из главного прихода, а другой из церкви в Нурбюгде.
Впереди всех в сопровождении двух ленсманов звеня кандалами, шел Ховард.
Он похудел и был очень бледен. Неудивительно: сказывалось напряжение и проведенные в камере девять месяцев без солнца. Но держался он прямо, был вымыт, выбрит и одет в праздничный костюм. Потом люди узнали, что всю ночь он просидел в людской на хуторе Нурбю — так было заранее договорено, хотя сам-то хозяин уехал. Господин Пэус провел с ним полночи, а к утру Ховард захотел побыть один. Два ленсмана по очереди несли караул за дверью. Позднее они рассказывали, что он спокойно поспал под утро несколько часов. Утром тщательно вымылся, побрился, ленсманы сняли с него кандалы, но были начеку, потому что всякое случалось — возьмет такой осужденный да и перережет себе бритвой глотку.
Из Ульстада в Нурбю прислали праздничный костюм, полотняную рубашку, и Ховард нарядился, как в гости, но к еде не притронулся. Он не проронил ни слова, когда его вели по тропе в Ульстад, а затем к эшафоту. Только увидев место, где воздвигли эшафот, Ховард улыбнулся.
В двух шагах от эшафота ленсманы остановились, один из них снял с него кандалы. Они со звоном упали на землю. Ховард расправил плечи и глубоко вздохнул. Он не спеша осмотрелся кругом, словно хотел навсегда запомнить все, что видит.
Теперь по обе стороны от него встали пасторы. Но он разговаривал только с господином Пэусом, повернувшись к другому спиной.
Слезы катились по щекам господина Пэуса, и стоявшие рядом слышали, как он прошептал:
— Тебе воздастся на небесах, дорогой Ховард, за все страдания, которые ты сегодня претерпишь.
Насколько они слышали, Ховард на это ничего не ответил.
Господин Пэус еще разговаривал с Ховардом, когда из толпы мужской голос вдруг выкрикнул:
— Мы прикончили твою потаскушку!
Послышался удар, и кричавший свалился на землю.
Потом оказалось, что кричал Эрик Берг-младший, а Амюнн Муэн приложил его так крепко, что он провалялся на земле до конца казни.
Позже Пэус рассказывал Лисе:
— Слышал ли Ховард этот крик, я не уверен. Во всяком случае, на его лице не дрогнул ни один мускул. По-моему, к тому времени он уже больше не воспринимал земных голосов. По крайней мере я не сомневаюсь, что он не слышал моих, возможно, несколько опрометчивых слов. Хочу тебе еще раз сказать: я до конца убежден, что Ховард умер невинный, а Рённев никто не убивал. Сам же он, как я тебе неоднократно говорил, относился к случившемуся по-другому.
Толпа замерла, когда секретарь суда поднялся на эшафот и зачитал приговор.
За ним поднялся пробст Нёйманн и произнес несколько слов о карающей деснице божьей. Из этих слов явствовало, что он не сомневается в вине Ховарда.
Речь получилась короткой, и господин Пэус отметил про себя, что это главное ее достоинство.
Теперь Ховард отделился на шаг от пасторов, снял куртку, жилет и аккуратно положил их на траву. Потом поднялся по ступеньке к палачу.
Пасторы проводили его до эшафота. Тут господин Пэус рухнул на колени. Всем стало ясно, что об этом не уговаривались, потому что пробст сначала постоял, но потом тоже грузно опустился на колени. Толстый и старый Нёйманн не мог потом подняться без помощи господина Пэуса.
Самые наблюдательные позже рассказывали, что господин Пэус поначалу вовсе не собирался падать на колени — просто у него подкосились ноги.
