Но вот беда: он так изнурен раздумьями, что в силах выговорить одно-единственное слово — название цветка.
Ну и чепуху я пишу. Я-то рассчитывал в первом же послании ослепить тебя великолепным слогом, но, похоже, с этим придется подождать до второго письма.
Воображаемые разговоры я обычно веду отнюдь не с герцогом. А с тобой.
Я прекрасно представляю себе, что сказал бы, будь я во Фрелле. Я бы раза три сказал тебе, как рад тебя видеть. Я поведал бы тебе куда больше об Айорте — и куда меньше сетовал и жаловался — и обязательно описал бы, как мы сюда добирались, особенно случай, когда одна вьючная лошадь шарахнулась от кролика и понесла. Но тут я, вероятно, превратился бы в айортийца и умолк — и только улыбался бы, глядя на тебя.
Понимаешь, я теряюсь в догадках, что ты мне ответишь. Ты все время норовишь меня удивить. Мне это нравится, но я бы, наверное, не так сильно скучал по тебе, если бы мог вполне верить твоим ответам. В чем состоит лекарство от тоски, гадать не приходится. Пиши мне еще — и поскорее. И еще — и еще скорее.
Твой добрый-добрый друг
Чар
В своем ответе я обеспечила ему нормальный разговор.
Привет! Как поживаешь? Сегодня чудная погода. Правда, крестьяне предсказывают дожди. Говорят, вороны больно уж раскаркались. Впрочем, и от сырой погоды много пользы. Нельзя же, чтобы всегда было только солнечно. Такова жизнь, верно? А жаль. Вот было бы славно! Никаких огорчений, никаких резких слов. Не правда ли, мой принц? Но у тебя при твоем уме и образовании наверняка хватает здравомыслия понимать, что так не бывает…
Ну вот, по-моему, такой лошадиной дозы светской болтовни вполне хватит, чтобы исцелить тебя от тоски по разговорам.
Тут я застопорилась. Что рассказать ему? О том, как меня сделали служанкой, писать нельзя: невозможно объяснить, почему я слушаюсь мамочку Ольгу, не упомянув о проклятии. Тут я вспомнила: недавно мамочка Ольга устроила бал. Я написала про него — опустив одну мелочь: мое участие в празднике сводилось к тому, что я убирала грязные тарелки со стола с закусками.
В ответ Чар поведал, что в Аиорте балов не устраивают.
У них бывают «песнопения» — раз в месяц. Три-четыре айортийца по очереди выходят на сцену и поют либо длинные грустные баллады, либо бодрые или комические куплеты — а все гости подпевают хором. Все местное население знает тысячи песен, а голоса у всех отменные, не побоюсь этого слова.
Айортийцы поют откуда-то из глубины — не то от пяток, не то от самого сердца. А. когда они поют заключительную песню — гимн Восходящему солнцу (поют они до самого утра), — то собирают вокруг себя всех родных. Супруги и дети берутся за руки, поднимают лица к небесам и дают волю музыке.
Я сижу среди немногих чужаков и пытаюсь вторить им слабым голосишком, мычу, поскольку не всегда разбираю слова, и очень грущу, что мне некого взять за руку.
Может быть, когда-нибудь мы с тобой приедем сюда вместе.
Кстати, ты уже на месяц старше, чем когда я видел тебя в последний раз. Ты по-прежнему еще маленькая и не готова выйти замуж?
На это я хихикнула. Потом представила себе, какая из меня выйдет невеста — в грязном домотканом балахоне, воняющем подгорелым маслом и вчерашним обедом.
Этот вопрос Чар повторял в каждом письме — видимо, ему нравились мои дурацкие ответы. Да, я была слишком маленькая, чтобы выйти замуж, а иногда — слишком усталая, слишком потная, слишком сердитая, слишком голодная. Один раз я написала: «Слишком маленькая — это еще мягко сказано. У одной нашей знакомой есть одиннадцатилетняя дочурка, которая выше меня на голову».
Знакомая — это Нэнси, камеристка мамочки Ольги.
В другой раз я написала: «Сегодня я слишком стара, чтобы выйти замуж;, мне, по-моему, сто лет в обед. Последние восемьдесят пять из них я провела, слушая, как одна знатная дама на приеме разбирает родословную каждого из гостей».
Знатная дама — это Хетти, и на приеме я не присутствовала.
Продолжала я уже более серьезно: «В кругу моих новых родственников я не нашла никого, кому можно довериться. А со сводными сестрицами у нас сходятся взгляды лишь по отдельным вопросам. Повезло мне — у меня есть перо, бумага и друг!»
