Отец выронил кубок. Кубок упал и раскололся пополам — отломилась ножка. На скатерть выплеснулся длинный алый мазок, вино брызнуло на отцовский камзол.
Я вся сжалась, ожидая взрыва ярости, но отец меня удивил.
— Зря я тебе предложил, — сказал он, промокая камзол салфеткой. — Ведь с первого взгляда было понятно, что ты немного не в себе.
Натан с горничной, которая прислуживала за столом, убрали скатерть и разбитый кубок.
— Прошу прощения, — выдавила я.
— От этого хрусталь не срастется, верно? — сердито бросил отец, но тут же взял себя в руки. — Извинения приняты. Сейчас мы пойдем переоденемся и вернемся за стол.
Через четверть часа я пришла в столовую в домашнем платье.
— Сам виноват, — сказал отец, отрезая кусочек спаржи. — Это из-за меня ты выросла дубиной стоеросовой.
— Я не дубина!
Мэнди за словом в карман не лезла — но и она никогда так меня не называла. Неумехой, растяпой, растеряшей — но не дубиной. Спотыкашкой, косорукой, недотепой — но не дубиной.
— Но ты еще молода и можешь всему научиться, — как ни в чем не бывало продолжал отец. — Наверное, стоит когда-нибудь отправить тебя в цивилизованное общество.
— Не люблю цивилизованное общество.
— Может статься, мне понадобится, чтобы цивилизованное общество любило тебя. Все, я решил. Ты поедешь в пансион.
Нет, не поеду! Не могу!
— Ты говорил, мне можно нанять гувернантку. Разве это не дешевле, чем отправить меня в пансион?
Горничная забрала у меня тарелку с нетронутой спаржей и поставила передо мной эскалоп и томатное заливное.
— Как трогательно, что ты тревожишься о деньгах. Гувернантка обойдется гораздо дороже. К тому же у меня нет времени отбирать претенденток. Через два дня ты поедешь в пансион с дочками ее сиятельства Ольги.
— Не поеду.
А он словно и не слышал меня:
— Я написал письмо директрисе — ты передашь его вместе с кошельком, в котором столько золотых джеррольдов, что она сразу согласится взять еще одну ученицу, пусть и без предупреждения.
— Не поеду.
— Элеонора, ты поступишь, как я скажу.
— Я никуда не поеду.
— Элла… — Он положил в рот кусочек эскалопа и говорил, не переставая жевать. — Твоего отца нельзя назвать добрым человеком, о чем, конечно, тебя уже предупредили слуги, поправь меня, если я ошибаюсь.
Я поправлять не стала.
— Вероятно, они упоминали о том, что я думаю только о себе, — да, так и есть. Наверное, они предупреждали, что я быстро теряю терпение, — да, быстро. Еще они говорили, что я всегда добиваюсь своего. Да, всегда.
— Я тоже, — соврала я.
Он восхищенно улыбнулся мне:
— Моя дочь — самая отважная девчонка во всей Киррии. — Улыбка погасла, губы сжались в твердую тонкую линию. — Однако она все равно поедет в пансион, даже если мне придется самому ее отвезти. И это будет отнюдь не увеселительная поездка, особенно если из-за тебя мне придется упустить время на торговые дела. Ясно тебе, Элла?
Разозленный отец напоминал мне кожаный кулак на пружине, какие бывают в балаганах у кукольников на ярмарках. В отце меня пугал вовсе не кулак, а пружина, ведь именно от нее зависит сила удара. Гнев в его глазах был скручен туго-натуго, и я не представляла себе, что будет, если пружина разожмется.
Я терпеть не могу бояться, но тут испугалась.
— Ладно, я поеду в пансион. — И, не сдержавшись, добавила: — Но меня все равно тошнит!
Он снова улыбнулся.
— Тошнит так тошнит, мне все равно, главное — ты поедешь.
Теперь я знала, каково слушаться, когда даже не приказывают, и мне это понравилось еще меньше, чем навязанная Люсиндой покорность. Я встала и вышла из столовой, и отец меня не остановил.
Вечер только начинался. Несмотря на ранний час, я побежала в свою комнату и натянула ночную рубашку. Потом положила в кровать кукол Флору и Розамунду и забралась под одеяло. Я уже давно не орала их в постель, но сегодня мне требовалось утешение.
Я обхватила их и стала ждать, когда придет сон. Но у него, видимо, были дела в другом месте.
У меня выступили слезы. Я уткнулась лицом во Флору:
— Лапочка…
Дверь открылась. Это Мэнди принесла свое коронное бодрящее снадобье и какую-то шкатулку.
Мне и без нее было худо.
— Мэнди, я не буду снадобье. Я хорошо себя чувствую. Честно.
