– В жизни полно таких вот прорех, – повторил Хоумер, выпрямляясь, и вид у него стал какой-то немного ненормальный. – Прямо на пути. Не слева, не справа, где ты замечаешь что-то периферийным зрением и можешь сказать: «Померещилось». Нет. Прямо на пути, и ты их обходишь, словно яму на дороге, где можно сломать ось. А потом про это забываешь. Или вот когда пашешь… Можно распахать какую-нибудь каверну. Но если это трещина в земле, где кроется, словно в пещере, тьма, ты сам себе говоришь: «Сворачивай, старик. Не трогай это дело. Вот здесь слева в самый раз будет обойти». Потому что тебе ни пещеры не нужны, ни всякие там научные восторги, тебе просто нужно пахать. Но прорех таких в жизни полно…
После он долго молчал, и я его не дергал. Не хотелось. Спустя какое-то время он заговорил сам:
– Она исчезла в августе. В то лето я ее первый раз увидел в начале июля, и выглядела она тогда… – Хоумер повернулся ко мне и, выделяя каждое слово, произнес: – Дейв Оуэнс, она выглядела просто бесподобно! Чувствовалась в ней какая-то стремительность, необузданность. Все эти маленькие морщинки вокруг глаз, что я начал уже замечать, куда-то пропали. Уэрт Тодд уехал на какую-то конференцию в Бостон или еще что. Она вышла на балкон – я по пояс голый работал неподалеку – и сказала:
«Хоумер, ты ни за что мне не поверишь».
«Не поверю, миссус, но постараюсь», – ответил я.
«Я нашла две новые дороги и в последний раз добралась до Бангора, проехав всего шестьдесят семь миль».
Я вспомнил, что она говорила мне раньше, и сказал:
«Это невозможно, миссус. Прошу прощения, но я сам измерял расстояние по карте. До Бангора по прямой семьдесят девять миль».
Она рассмеялась и стала еще лучше. Словно богиня в лучах солнца… Знаешь, как в книжке, где только зеленые холмы с фонтанами и все очень хорошо.
«Верно. А еще невозможно пробежать милю меньше чем за четыре минуты. Это было доказано математически».
«Тут разные вещи».
«Это одно и то же, – сказала она. – Сложи карту и посмотри, сколько получится миль, Хоумер. Сложишь поменьше, получится немножко меньше, чем по прямой; сложишь сильно, будет намного меньше».
Мне вспомнилась тогда наша поездка, но вспомнилась так, как, бывает, вспоминаются сны.
«Миссус, вы можете сложить карту, потому что она из бумаги, но нельзя сложить землю. Или по крайней мере не стоит пробовать. Не стоит в это дело лезть».
«Ну нет уж, – сказала она. – Это дело я ни за что не оставлю, потому что здесь что-то есть, потому что это мое».
Три недели спустя – примерно за пару недель до того, как Офелия исчезла, – она позвонила мне из Бангора.
«Уэрт отправился в Нью-Йорк, а я скоро буду в Касл-Роке, – сказала она. – Я куда-то подевала ключи, Хоумер. Открой, пожалуйста, к моему приезду дверь, а то я не попаду в дом».
Позвонила она часов в восемь, как раз уже начинало темнеть. Я перед выходом съел сандвич с пивом, потратил на это минут двадцать. Потом поехал. Короче, минут через сорок пять оказался на месте, но, подъезжая, увидел, что в окне продуктовой кладовки горит свет. Я точно помнил, что в последний раз все выключал, и так засмотрелся на это светлое окно, что чуть не врезался в ее «мерседес». Он стоял немного боком, как, бывает, ставят машину пьяные, и весь до стекол был заляпан грязью. А вместе с грязью на машину налипло, как мне сначала показалось, что-то похожее на водоросли, но потом я увидел, как эта дрянь шевелится. Я остановился рядом и выбрался из машины. Конечно, это были не водоросли, а какие-то лесные растения, но они действительно шевелились, медленно так, лениво, словно умирали. Я коснулся одного отростка, и он тут же попытался обвить мою руку. Мерзкое ощущение. Я отдернул руку, вытер о штаны и обошел машину спереди. Выглядела она так, словно ее миль девяносто гнали по болоту. Устало выглядела, я бы сказал. На ветровом стекле налипло множество всяких насекомых, но я за всю свою жизнь не видел ничего подобного. Например, мотылек размером с воробья: он все еще подергивал крыльями, но уже еле-еле. Потом еще твари, похожие на комаров, но я разглядел, что у них настоящие большие глаза, и мне даже показалось, что они меня замечают. Я слышал, как, умирая и стараясь за что-нибудь зацепиться, скребутся эти самые растения. У меня в голове только и вертелось: «Где она, черт побери, побывала? И как она добралась сюда меньше чем за три четверти часа?» Потом я увидел еще кое-что. На радиаторной решетке повисло какое-то наполовину раздавленное животное, прямо под эмблемой «мерседеса». Видел – круг, а внутри такая штука вроде звезды? Обычно животные, что погибают на дорогах, остаются под машиной, потому что, когда их сбивают, они прижимаются к земле, надеясь, что машина проедет над ними и ничего с ними не случится. Но иногда, бывает, какой-нибудь зверь вдруг прыгает не в сторону, а прямо на машину, словно для того, чтобы хоть раз, но успеть вцепиться зубами в эту чертову громадину, которая собирается его убить. Я сам такое видел. И вот эта тварь, видимо, сделала то же самое. Вида она была такого жуткого, что вполне бы, наверно, прыгнула и на танк, и выглядела как помесь сурка с горностаем, но там еще всякой всячины добавилось, и я даже не хотел на нее смотреть. Буквально глаза болели, Дейв, с души воротило. Шкура вся выпачкана в крови, когти торчат, как у кошки, только длиннее. Большие желтоватые глаза, уже помутневшие. И зубы. Длинные тонкие иглы, почти как штопальные. Зубами тварь впилась в решетку: именно поэтому она еще и держалась, потому что повисла, вцепившись зубами. Я только взглянул на нее и понял, что в ней полно яду, как у гремучей змеи. Эта тварь прыгнула, когда увидела, что ее вот-вот задавят, и хотела убить своим ядом машину. И будь я проклят, если я собирался снимать ее с радиатора, потому что у меня все руки были в порезах от сена: если бы хоть капля этого яда попала в порез, я бы тут же отдал концы.
