«Тогда будьте осторожны, миссус», – сказал я.
Она рассмеялась и чмокнула меня прямо в лоб.
«Буду, Хоумер», – сказала она, но я понимал, что это ничего не значит, потому что сказала она это, как мужчина, который обещает жене или своей девушке вести себя осторожно, когда знает, что не будет или не сможет.
Я отправился к своей машине и помахал ей рукой. Через неделю Уэрт заявил, что она исчезла. Она и эта ее маленькая машина. Тодд подождал семь лет и в соответствии с законом объявил ее умершей. Потом для приличия подождал еще год – надо отдать ему должное – и женился на второй миссус Тодд, той самой, которая только что проехала. И я не думаю, что ты поверил хотя бы одному моему слову…
Большое плоское снизу облако отодвинулось в сторону, и стало видно призрак луны – бледную, как молоко, ее половину. Что-то при виде этого зрелища вздрогнуло у меня в душе, наполовину от испуга, наполовину от любви.
– Поверил, – сказал я. – Каждому, черт бы тебя драл, твоему слову. Даже если ты наврал, эта история слишком хороша и просто должна быть правдой.
Он по-дружески обнял меня за шею (мужчинам ничего больше не остается, поскольку целоваться в этом мире позволяется только женщинам), рассмеялся и встал.
– Даже если и не должна, это все равно правда, – сказал он, потом достал из кармана часы. – Мне надо проверить дом Скоттов. Пойдешь со мной?
– Я, пожалуй, посижу тут, – ответил я, – и подумаю.
Хоумер двинулся к лестнице, потом обернулся и взглянул на меня с полуулыбкой на губах.
– Видимо, Офелия была права, – сказал он. – Она действительно становилась другой на этих дорогах, которые она находила… Там ничто бы не осмелилось ее тронуть. Тебя или меня – может быть, но не ее. И я думаю, она сейчас очень молода.
Он сел в свою машину и отправился проверять дом Скоттов.
Было это два года назад. Позже Хоумер уехал в Вермонт, но, кажется, я об этом уже говорил. Однажды вечером он заехал меня навестить. Выбритый, причесанный, и пахло от него каким-то хорошим лосьоном. Лицо чистое, глаза живые. В тот вечер он выглядел на шестьдесят вместо своих семидесяти. Я обрадовался за него, позавидовал и даже немножко возненавидел. Артрит в нашем возрасте – страшное дело, но тогда мне показалось, что Хоумера он совсем не беспокоит, чего про себя я сказать не мог.
– Я уезжаю, – сказал он.
– Да?
– Да.
– Ладно. Почту тебе куда-нибудь пересылать?
– Не хочу никакой почты, – сказал Хоумер. – Мои счета оплачены. Обрубаю все концы.
– Тогда оставь мне свой адрес. Буду время от времени тебе писать, старик. – Я уже чувствовал, как меня, словно плащом, накрывает одиночество, и, глядя на него, я понял, что здесь не все так, как мне вначале показалось.
– Адреса еще нет, – ответил он.
– Ладно. Ты действительно уезжаешь в Вермонт?
– Для тех, кому будет интересно, это сойдет.
Сначала я не решался, но потом все же спросил:
– Как она сейчас выглядит?
– Как Диана, – ответил он. – Но она добрее.
– Я завидую тебе, Хоумер, – сказал я, и сказал тогда чистую правду.
Я остановился в дверях. Наступили сумерки, какие бывают в середине лета, когда поля заполняются ароматом цветов. Полная луна пробила на озере серебряную дорожку. Хоумер прошел к крыльцу и спустился по ступеням. На мягкой обочине дороги его ждала машина. Двигатель работал вхолостую, но тяжело. Так работают двигатели у старых машин, которые, однако, все еще носятся по дорогам во весь опор. Выглядела она немного потрепанной, но явно еще могла многое. Хоумер остановился у последней ступеньки и что-то поднял с земли: оказалось, это его канистра на десять галлонов бензина. Потом он подошел к машине. Офелия наклонилась и открыла дверцу. Включился свет, и на мгновение я увидел ее: длинные рыжие волосы, обрамляющие лицо, яркий, сияющий, словно лампа, лоб. Словно луна. Хоумер сел в машину, и они уехали. Я стоял на крыльце и долго смотрел, как мелькают в темноте, становясь все меньше и меньше, удаляющиеся красные огни маленького «мерседеса». Сначала словно гаснущие угли, потом как светлячки, а потом они исчезли совсем.
«Вермонт», – говорю я нашим городским, и они верят, поскольку большинству из них что-нибудь дальше Вермонта и представить-то трудно. Иногда я сам в это верю, особенно когда сильно устаю. А иногда думаю о них. Весь тот октябрь я их вспоминал, потому что как раз в октябре люди думают о далеких местах и ведущих туда дорогах. Я сижу на скамейке перед «Беллс» и думаю о Хоумере Бакланде и той красивой девушке, что наклонилась открыть ему дверцу, когда он подошел к машине с полной канистрой бензина в правой руке. Она выглядела не старше шестнадцати лет, словно девчонка с учебными водительскими правами, и красоты была действительно убийственной. Но я думаю, теперь эта красота не смертельна для мужчины, на которого она обращена: на мгновение ее глаза остановились, вспыхнув, на мне, и я остался жив, хотя какая-то часть моей души умерла у ее ног.
