Заклятие параноика - страница 101

Я повернулся к Ноне. Она смеялась, протягивая ко мне руки. И во внезапном взрыве озарения я понял, я понял, я понял. Последнее испытание. Последний экзамен. Я его сдал, и Я БЫЛ СВОБОДЕН!

Я повернулся назад к двери, и, разумеется, это было всего лишь пустое каменное помещение с сухими листьями на полу.

Я пошел к Ноне, я пошел к моей жизни.

Ее руки обвили мою шею, я притянул ее к себе. И вот тут-то она начала изменяться, словно пошла рябью, оплывая, как воск. Огромные темные глаза стали маленькими бусинами, волосы грубыми, побурели. Нос укоротился, ноздри расширились. Тело стало бугристым и навалилось на мое.

Меня обнимала крыса.

– Ты любишь? – пропищала она. – Ты любишь, ты любишь?

Ее беззубый рот растягивался, приближаясь к моему.

Здесь так жарко.

Я против жары ничего не имею, нет, правда. Люблю пропотеть, если потом можно принять душ. Я всегда считал пот чем-то хорошим, по-настоящему мужским, но иногда жара что-то прячет, насекомых, которые жалят… или пауков. А вы знаете, что паучихи кусают и съедают своих самцов? Да-да, и сразу после совокупления.

У меня руку свело от писания, а мягкий кончик пера совсем размяк. Но я кончил. И все теперь выглядит по-иному. Совершенно не так, как прежде.

Вы отдаете себе отчет, что на некоторое время они почти меня убедили, что все эти гнусности творил я сам? Эти водители из столовой, тип с техпомощи, который спасся. Они показали, что я был один. Я был один, когда меня нашли совсем заледеневшего на этом кладбище возле плит над моим отцом, моей матерью, моим братом Дрейком. Но это означает только, что она скрылась, вы ведь поняли. Любой дурак поймет. Но я рад, что она спаслась. Нет, правда. Но вы должны понять, что все то время она была со мной – на всем пути от начала и до конца.

А теперь я себя убью. Так будет гораздо лучше. Я устал от этого чувства вины, мук и тяжелых снов, а кроме того, мне не нравятся шорохи в стене. Там может прятаться кто угодно. Или что угодно.

Я не сумасшедший. Я это знаю и, надеюсь, вы тоже знаете. Если ты говоришь, что не сумасшедший, считается, что ты сумасшедший и есть, но я выше этих мелких игр. Она была со мной. Она была реальна. Истинная любовь не умирает. Вот как я подписывал все мои письма к Бетси. Те, которые рвал.

Но Нона была единственной, кого я любил по-настоящему.

Здесь так жарко. И мне не нравятся звуки в стенах.

ТЫ ЛЮБИШЬ?

Да, я люблю.

А истинная любовь не умирает.

[29]

Итак, мы тащимся в школу.

Зевотою сводит скулы.

Ты спросишь – какие уроки?

Мы – два урода-отрока,

руки как крюки.

Вот она, Улица Фруктов, —

ты смотришь мимо,

губы упрямо сжаты…

Деревья стоят желтые,

листву разносит на мили.

Листва гниет под стеной.

Рюкзак – у тебя за спиной.

У солнца – фруктовая кожица.

Прохожие хмурятся.

И тень твоих ног – ножницы —

не режет улицу.

Ты говоришь: школьники – фрукты.

Круто!

Взрываемся смехом.

Все наезжают на ягоды —

уж больно мелкие.

Бананы по коридорам стоят патрулями.

Вот к школе мы подрулили.

(Опавшей листвы запах.)

И у тебя в глазах

я увидел внезапно

персики – у доски,

яблоки – на тусовках…

Школьники брызжут соком

в припадках тоски.

У груш – торчащие уши,

арбузы – такие копуши,

сплошь толстяки да мямли,

для всех обузы.

Ты – говоришь – ты арбуз,

я говорю – да мало ли…

Слова приносят беду.

Я тоже порассказал бы,

да вот – не буду.

А мог бы ведь и про то,

как парни-арбузы пугаются:

трудно застегивать пуговицы

на собственных же пальто;

сливы приходят на помощь…

Я бы сказал – а помнишь,

как здесь, вот на этой улице,

украл я твое лицо?

Ношу на своей роже,

оно изрядно поношено —

в ухмылке растянуто.

Знаешь – мы скоро расстанемся,

такой вот мрак.

На улице пусто.

Знаешь, а умирать —

непростое искусство.

Но я-то учусь быстро,

конец – близко.

А ты на белом листе

напишешь свое имя.

Минуты летят – черт с ними.

Несутся туда,

где – между Теперь и Тогда —

смываемся мы с уроков,

плетемся по Улице Фруктов —

джинсы в заплатах,

где ветер нас оплетает

сетью осеннего злата,

что, в общем, ужасно банально —

сказал, и сам же не верю.