Мальчишка запрокинул голову, страстно сомкнул глаза и в экстазе паскудства грохнул железкой о медный таз.
…И тотчас над воротами, сухо трепеща желтыми перьями, с яростным ревом взмыл огромный, глазастый, в черных узорах дракон. Весь судорожно извиваясь, зловеще помахивая длинным пестрым хвостом, он грозно навис над обомлевшими шутниками — и, утробно рявкнув, рыгнул в них из широкой зубастой пасти огнем и зловонным дымом.
— Уходи через сад, там в ограде пролом. — Омар сунул китайцу деньги. — Укройся в караван-сарае. На базар не выходи, пока здесь все не уладится…
С одним из милых шалунишек приключилось заикание, с другим — недержание: он чуть ли не на каждом шагу пачкал штанишки. У третьего — корчи, у четвертого — еще что-то. Бесчеловечно, конечно.
"Эх, учитель! — ругал себя Омар. — Лучше б собрать их всех и вместе с ними и с китайцем склеить это бумажное диво. Может, и утряслись бы отношения? Но… вражда зашла слишком далеко, я был обозлен до крайности. И как их соберешь? Разве папаши и мамаши им разрешат якшаться с человеком, который не ходит в мечеть? Они ореховый пень способны обозлить. Так, что треснет без железного клина и кувалды".
И — с неизбывной горечью:
— Боже! На что я трачу свой ум, душевные силы… Соседи, потрясая палками, сбежались к Омару. Теперь сбежались…
— Колдун! Злодей! Ты напустил порчу на наших детей. Где твое чудовище?
— Какое чудовище? — "Господин Зачем", как они его прозвали, пнул груду ярко раскрашенной бумаги, из которой торчали бамбуковые прутья, свисали длинные ленты. — Это? Всего лишь безобидный воздушный змей. Я, видите ли, хотел позабавить ваших детишек, — ведь скучно, не жалея себя и других, с утра до вечера стучать в медные лохани. Не так ли? Или вы, может быть, скажете, что ничего такого не слыхали?
***
Базар. Обычный шум. Суета. Страдальческий рев осла перекрывает мучительные стоны верблюдов. Поэт разыскал особого посредника, занимавшегося куплей-продажей домов:
— Я хорошо тебе заплачу. Найди до завтра небольшую прочную хижину с двориком скромным, но уютным. Чтобы можно было сразу переехать.
— Есть такая! Но далековато. У Зеленного базара.
— И слава богу. Что за хижина?
— В ней жил одинокий старый художник. На днях он умер. Дочь замужем в Балхе. Велела продать.
— Сколько?
— Пятьсот.
— Стоит она этих денег? Не дочь, конечно. Хижина.
— Про дочь не знаю. Хижина — стоит.
— Вода есть?
— Ручей.
— Деревья?
— Плакучая ива. Цветы.
— Соседи?
— Бедный квартал. Напротив, через улочку — писецкаллиграф.
— Значит, человек тихий.
— Тише быть не может! Справа — живописец-миниатюрист.
— И этому незачем шуметь. Слева?
— Вдова. Халаты шьет. Скромная женщина.
— Одна?
— Имеет племянницу. Они из тюрков заречных.
— Сколько лет?
— Тетке — лет пятьдесят, племяннице — двенадцать.
В сок уже входит.
— Хороша?
— Ведь известно: тюрчанки — красивейшие женщины на свете.
— Позади?
— Хлебопек. Печет лепешки на продажу.
— Это хорошо! Можно будет лепешки свежие брать. Но детей у него много?
— Немало.
— Пусть! С этими я полажу. Богословов поблизости нет?
— Ни духу.
— Мечеть близко?
— Не очень.
— Приду сюда во второй половине дня. Сходим, посмотрим. Понравится — тут же составим купчую, деньги внесу.
— Понравится! Старик любил свои домик, держал его в порядке. Для кого покупаешь?
— Для себя.
— Значит, ты продаешь большой дом, — загорелся посредник, — и тебе нужен хороший покупатель?
— Я его сам найду.
***
…Запах! Жирный чад липнет к губам, оседает на шее. На живодерне и то не бывает такого густого, плотного, хоть рукой пощупай, невыносимого смрада. Разве что в "башнях молчания" зороастрийцев, кое-где сохранивших старую веру. Ты весь в нем — как в яме с дерьмом. Омар закрыл рот и нос кисейной повязкой, его мутило от приторно-гнусного духа.
— Бог в помощь! — постучался он к Сейфи-Сабунгару.
— А! Милости просим, милости просим, — поклонился ему мыловар. — Пусть гость присядет вот здесь, у пролома в стене. Чуть продувает. Мы-то привычны…
В трех больших котлах, издавая отвратительную вонь, клокочет с шипением адская смесь. Мыловар достает черпаком на длинной ручке пахучую жидкость и разливает в остродонные формы. Сутулый, с запавшей грудью, тощий, он весь лоснится, как эфиоп, будто сейчас окатил себя из черпака. Настолько, смешавшись с копотью от костров, въелся в его кожу зловонный жирный пар.
