Боэций, обезумев от гнева, бросился бежать к портику, расталкивая на ходу прохожих. Когда он пробился поближе, ремесленнику уже удалось стащить Элпис на нижние ступени здания, и теперь он, сам нетвёрдо стоя на ногах, пытался поднять на руки отчаянно отбивающуюся и плачущую женщину.
— Не брыкайся так, шлюха, я сумею тебе заплатить, — обращаясь не столько к ней, сколько к толпе, бормотал он.
— Оставь её! — повелительно приказал Боэций срывающимся от волнения голосом.
— А ты кто такой? — рявкнула в ответ чесночно-зловонная пасть ремесленника, обрамленная кустистой рыжей бородой.
— Оставь её, мерзавец!
Ремесленник вдруг отпустил Элпис, тут же осевшую на землю, и с неожиданной ловкостью нанёс Боэцию сильный удар в лицо. Зажатый толпой, тот не успел увернуться и упал, обливаясь кровью, хлынувшей из рассечённой брови. Прежде чем он, пошатываясь, успел встать на ноги, подоспел Симмах в сопровождении двух могучих рабов. Толпа, увидев пурпурную тогу сенатора, послушно расступилась; рабы Симмаха принялись колотить ремесленника, а тот отчаянно кричал и ругался. Боэций, оглушённый ударом, склонясь над своей возлюбленной, старался поднять её с земли и прикрыть её наготу сорванным с себя плащом.
— Элпис, Элпис! — растерянно повторял он, пытаясь уловить хоть малейшую искру понимания в её безумном взоре. — Это же я, почему ты меня не узнаешь?
Какими странными были её затуманенные синие глаза, как отчаянно извивалась она в его нежных объятиях! На мгновение он выпустил её, чтобы стереть с лица кровь, и Элпис, почувствовав свободу, внезапно скинула его плащ и бросилась бежать прочь.
— Остановись! — простонал он и хотел было пуститься следом, как вдруг ощутил на своём плече твёрдую руку Симмаха. Боэций дико взглянул на него мутными от крови и слёз глазами, хотел что-то сказать и неожиданно потерял сознание.
Сколько раз после этого он приходил в храм, надеясь застать там свою странную возлюбленную! Сколько раз вздрагивал он при малейшем шорохе крыс, слыша в нём лёгкие звуки её шагов! Но Элпис так больше и не появилась. Через месяц один из домашних рабов передал ему вощёную табличку, которую, по его словам, оставил для Боэция какой-то бродяга.
С одного взгляда он узнал скользящий по воску почерк Элпис, но, как ни старался, не мог понять смысл этого прощального стихотворения:
Тайна двоих — в Одном, и она неподвластна печали;
Вечно печалится то, что неспособно расти.
Только лишь там, у ворот беспредельного Царства,
Я и открою тебе тайную жизнь Одного.
Кроме воспоминаний, это стихотворение было единственным, что осталось ему от его первой возлюбленной. А через два года он женился на Рустициане, которая родила ему двух сыновей.
Начальнику императорской канцелярии и личному другу Теодориха Флавию Магну Аврелию Кассиодору шёл тридцать пятый год. Это был высокий крупный мужчина с величественной осанкой, которую не сумели испортить долгие годы пребывания при дворе его царственного друга, и бесстрастным выражением лица. Его можно было бы назвать даже красивым той классической, чеканной красотой, которой отличались римские статуи и бюсты времён расцвета империи, если бы не глаза — выпуклые, серые глаза, прочно сидящие в глазницах под густыми чёрными бровями. Они настолько привыкли сохранять спокойное и неподвижное выражение, что в них порой можно было глядеться как в зеркало.
Именно об этом подумал королевский референдарий[7]Киприан — невысокий, щуплый и горбатый человечек с редкими волосами на огромном, шишковатом черепе, когда возлежал на ложе, напротив своего собеседника, составляя ему компанию за прандиумом[8]. Они лишь недавно покинули баню и ункторий[9]и теперь вели неспешную беседу, пока вокруг суетились рабы, приносившие очередные блюда — вымя молодой свиньи и мясо пятимесячного ягнёнка.
— Как продвигается твоя «История готов»? — вежливо поинтересовался гость, щурясь на красивого юного раба, наливавшего ему вина.
— Настолько успешно, что я вскоре надеюсь представить её королю, — спокойно отвечал Кассиодор.
Киприан мгновенно метнул в его сторону слегка ироничный взгляд и тут же опустил веки, столкнувшись с холодными глазами хозяина. Оба в этот момент подумали об одном и том же. Несмотря на то что Теодорих с восьми до восемнадцати лет жил при дворе византийского императора Льва в качестве заложника, он так и не научился грамоте, а все свои эдикты подписывал с помощью золотого трафарета, обводя по нему четыре греческие буквы — TEOD. Более того, хотя он и поощрял римскую систему образования, разрешая учиться всем женщинам из своего рода Амалиев — его дочь Амаласунта, кроме латинского, знала и греческий язык, — всё это было категорически запрещено для мальчиков-готов. «Страх перед плёткой учителя приведёт к тому, что они никогда не будут способны смело смотреть на меч или копьё, — говорил Теодорих. — Сами римляне утратили всё своё могущество и мужество лишь благодаря учёности». Поэтому естественно, что поднесение неграмотному королю остготов учёного труда Кассиодора, написанного блестящим литературным языком, нельзя было рассматривать иначе, чем умелый политический трюк.
