— Ну это-то мы оценили, — прошептала Норма. — Колин — синоним стильности!
— Стиль — это птичье гнездо пьянства, — продолжал Макиннес по мере того, как действие кислоты набирало обороты. — Стиль — это носить потрёпанный старый пиджак и одновременно быть на пике элегантности в одежде. Стиль — это понимать, что каждый, кто пытается слить воедино своё искусство и свою жизнь, ничего не смыслит ни в искусстве, ни в жизни. Мое искусство — это я сам, я олицетворяю его, и мои романы — это средства, которыми я воссоздаю себя и играю в театре этого мира. Стилю не надо повторяться — это бесконечное действо самосоздания и самовоссоздания. Стиль необходим, чтобы начать завершающее путешествие по реальности, это способ направления гнева в определённое русло, пока он не иссякнет. Стиль видит мир насквозь и действует соответственно этому. Стиль — это когда хорошее становится плохим, а плохое — хорошим. Это девчонка-подросток, которая субботним вечером стоя даёт в неосвещённом переулке. Стиль — это то, что я есть, а не то, чем я только надеюсь когда-нибудь стать. Стиль — это затмить безработного, который знает, в чём искусство езды на автобусе. А вот в чём нет стиля, так это в бесконечных объяснениях. Ничто не стильно, если нет экономии в словах и жестах. Не стильно долдонить одно и то же, раз за разом повторяясь. Стильно — это выразить одним жестом больше, чем мещанство может сказать миллионами слов самооправдания, или чем все их вскинутые кулаки, многочисленные танки, артиллерия, вооружённые силы и ядерное оружие. Не стильно применять речь в качестве системы защиты. Кошка — стильна, ей не нужен язык, она — воплощение истины. По-настоящему стильным нет нужды говорить, а когда они считают нужным произнести необычную фразу, они абсолютно никогда, и здесь я обязан подчеркнуть слово «никогда», не повторяют себя. Быть стильным — значит быть немногословным и знать, когда помолчать. Стильный никогда не ноет, он невозмутим. От иронии меня блевать тянет. Тем, кто хочет присоединиться к новому миру, миру подростковых бунтов, надо следовать моему примеру и, подобно мне, научиться воплощать в себе их истины.
— Какой же ты подросток? Ты средних лет и к тому же пьян, — заметила Норма.
— Да, я пьян! — взревел Макиннес. — Пьян от жизни, пьян от торкалова, пьян от этого нового тинейджеровского мира ультра-жёстокого экшена. Я пьян от стиля. Я — как жертва аутодафе у столба — подаю знаки сквозь языки пламени. Я так хладнокровен, что не чувствую огня. Я — Иисус невозмутимости. Человек, полностью отказавшийся от самоповторов. Когда я приподнимаю бровь, этим я выражаю истину более глубокую, чем вы можете хотя бы вообразить. Мне нет нужды говорить или писать — поэтому и то и другое в моём исполнении производит такой потрясающий эффект. В своих романах я одарил подростков жизнью и речью, и теперь они могут вечно наслаждаться ледяной тишиной стильности. Книги шарлатанов вроде Сэмюэла Беккета[87] написаны, чтобы о них говорили, а не чтобы их читали, тогда как мои романы перечитываются снова и снова. Всё, что я делаю — для молодых. Ничто из сказанного мной не требует объяснений. Мои слова воспринимаются теми, кто знает, как услышать больше, чем сказано. Аз есмь начало и конец. Альфа и Омега. Первый и последний[88]. Грядущее и предшествовавшее…
Макиннес всё продолжал и продолжал в том же духе, и вскоре испоганил нам весь улёт. После этой встречи он не выказывал интереса к новому приёму кислоты, а если бы и выказал — мы были совершенно не готовы закидываться вместе с ним ещё раз. Колин был занудой, и я была очень рада, когда он наконец перестал заваливать на Бассет-роуд. После этой кислотной встречи у Хетти я с ним почти не виделась.
Мэтт Брэдли очень мешал мне жить. Из-за того, что Крэи поселили нас вместе и заставили меня оставаться с ним рядом, я потеряла те самые пять лет, в течение которых мои шансы на удачный брак были наилучшими. Однако против меня был не просто мой возраст, но и эпоха перемен, в которую я жила. Я приехала в Лондон в 1960 году, в то время традиционные границы между классами всё ещё довольно строго соблюдались, и для того, чтобы через них проскользнуть (как это делали многие из знакомых мне официанток), приходилось действовать крайне осмотрительно. Но вот со страниц международных изданий разнёсся миф о свингующем Лондоне — и точно также потеряла свою значимость для меня идея социального превосходства, поскольку классовые различия оказались чертами прошлого. Мне всегда нравилось жить в двух мирах: мире богатства и мире богемы. В эпоху уравниловки нам вроде бы удавалось и погружаться в покрытый увядающим очарованием мир порочной аристократии, и присоединяться к блеску тех, кто сознательно поставил себя вне общества. Большинство девушек из «Генерала Гордона» вышли замуж за аристократов или по крайней мере за денежные мешки, но я не сделала ни того, ни другого. Шестидесятые шли, и юное убеждение, что мне нужно бы заловить богатого мужа, расшатывалось всё сильнее и сильнее. Я ценила свободу выше богатства, а творчество — выше приличий. Тем не менее, я по-прежнему тащилась от дегенератов из высших классов и всегда возлагала на них чересчур большие надежды. Мэтт Брэдли несомненно происходил из нуворишей, но он не был для меня подходящим уловом — и не только потому что сидел на амфетаминах и работал мальчиком по вызову. Из-за страха перед Крэями мне слишком долго приходилось выдавать Брэдли за своего мужа, и пока всё это тянулось, я упустила несколько очень хороших возможностей устроиться в жизни — хотя не имею ни малейшего представления, ухватилась бы я за них, будь я свободна, или нет.
