Загадка Пушкина - страница 12

В данном случае — зарок не писать «либерального бреда».

Действительно, все так и есть: «Он перестал писать стихи, — но этого мало»^>68, — отмечает князь Долгоруков (запись от 11 января 1822 г.). Разумеется, речь идет не о стихах вообще, а только о гражданственных, политических.

Здесь же автор дневника рассуждает: «Ему надобно было переделать себя и в отношении к осторожности, внушаемой настоящим положением, а это усилие, встречая беспрестанный отпор со стороны его свойства, живого и пылкого, едва ли когда ему, разве токмо по прошествии молодости, удастся»^>69. Князь Долгоруков недооценивал способности Пушкина к перевоспитанию — вскоре бесшабашный храбрец-оппозиционер успешно приучил себя держать язык за зубами. Похвальную привычку полностью скрывать свои политические убеждения и не перечить властям поэт приобретет всего лишь год спустя, переехав в Одессу. Впоследствии граф М. С. Воронцов будет клокотать от ненависти, требуя удалить Пушкина из своей вотчины, однако начальству честно сообщит: «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего…»^>70.

Наказание высылкой из столицы в бессарабскую глушь оказалось чрезвычайно действенным. Молодой «певец свободы» вполне перевоспитался и с тех пор старался ладить с правительством на протяжении всей оставшейся жизни.

Рассмотрим внимательнее кишиневский период в поисках точки перелома.

Легко догадаться, почему весной 1822 г. разъяренный Пушкин костерил правительство на все корки и грозился собственноручно вешать дворян. Ему вконец опротивело «барахтаться в грязи молдавской» (XIII, 60), как он однажды выразился.

Все тот же дневник князя Долгорукова содержит проникновенное описание тяжких мучений, которым подвергся опальный вольнодумец в Бессарабии: «я заходил к Пушкину и нашел его похудевшим. Он жалуется на болезнь, а я думаю, что его мучает одна скука. На столе много книг, но все это не заменит милую — неоцененную свободу. В двадцать лет очень тяжело хоть два дни посидеть на одном месте и смотреть в окошко или пройтиться несколько раз на голом холме»^>71. (Запись от 23 марта 1822 г.)

Нечего сказать, воистину душераздирающее зрелище представляет собой прославленный молодой писатель, отчаянно скучающий среди своих рукописей и книг.

Для полноты картины следует добавить, что Пушкин очутился, строго говоря, не в ссылке — его все в том же чине коллежского секретаря перевели на другое место службы, в теплые южные края, с годовым окладом 700 рублей ассигнациями^>72. (Чтобы понять, много это или мало, сравните: когда семнадцатилетний В. А. Жуковский окончил пансион и поступил на службу чиновником Главной соляной конторы, он получал годовое жалованье в размере 175 рублей^>73.)

Пушкинский «паек ссылочного невольника» (XIII, 71) косвенно увеличивала неофициальная льгота, поскольку он бесплатно жил в доме своего начальника И. Н. Инзова и даром столовался у него же. Вдобавок за неполных три года в Бессарабии поэт получил в качестве гонораров за изданные поэмы в общей сложности 1500 рублей. Все это означало, по мнению юноши, как он потом напишет уже из Одессы: «je crevais de misère», «я погибал от нищеты» (XIII, 90, 528 — франц.)^>74.

Как и в Санкт-Петербурге, а впоследствии в Одессе, он не обременял себя служебными обязанностями. На службу не ходил, к деловым бумагам не прикасался.

Думаю, многие молодые поэты были бы не прочь оказаться в столь тягостном положении.

То, что принято сочувственно называть «пушкинской ссылкой», на самом деле нельзя всерьез признать наказанием. По этому поводу В. С. Соловьев очень здраво заметил, что «говорить о гонениях, которым будто бы подвергался наш поэт, можно только для красоты слога», и добавил: «Если несколько лет невольного, но привольного житья в Кишиневе, Одессе и собственном Михайловском — есть гонение и бедствие, то как же мы назовем бессрочное изгнание Данте из родины, тюрьму Камоэнса, объявленное сумасшествие Тасса, нищету Шиллера, остракизм Байрона, каторгу Достоевского и т. д.?»