Я сел на скамью.
– Хотите мне что-то рассказать?
– Да.
– Почему решились только сейчас?
На ринге прозвенел таймер, и Кинг повернул голову.
– Время! – крикнул Фред.
Политик снова посмотрел на меня:
– Потому что я любил брата.
– Вы знаете, кто убил Хьюго Бака?
– Нет.
– Адама Джонса? Гая Филипса?
– Нет.
– Салмана Хана?
– Это был несчастный случай. Пожар…
– Что случилось с Аней Бауэр?
– Кто это такая?
Я встал и взял Кинга за грудки. Тот даже не вздрогнул.
– Пришли впустую тратить мое время?
Он покачал головой:
– Нет.
– Кто такая Аня Бауэр? Что с ней произошло?
– Впервые слышу. Никогда не встречал эту девушку. Но знаю, что… в школе творились темные дела. Знаю – к своему огромному сожалению, – что мой брат Нэд имел к ним прямое отношение. Мои друзья тоже. А еще я знаю, кто из взрослых их подстрекал к этому. Тот самый человек, который много лет принуждал нас вступать с ним в сексуальную связь.
Я все еще держал его за футболку и скручивал ткань, пока наши лица почти соприкоснулись:
– Не вздумайте мне лгать.
– И в мыслях не было. Люди оступаются. Оступился и мой брат, Нэд. В детстве за завтраком я швырнул в него стакан. Как думаете, почему? Потому что любил его. Потому что он поступал недостойно. Из-за того, что с ним творилось. Из-за того человека.
– Директора, – сказал я. – Перегрина Во.
– Эй! – крикнул Фред, увидев, что я вцепился в футболку Кинга. – С этим – на ринг или на улицу.
Я отпустил политика, и тот улыбнулся:
– Не боксировал со школьных времен.
– А вы занимались боксом?
– Конечно! В хороших школах это обязательно. Можно позаимствовать?
Кинг показал на пару перчаток «Клето Рейес» весом в четырнадцать унций каждая. Я покачал головой:
– Может, не стоит?
Он усмехнулся:
– Пожалуй, вы правы.
Я посмотрел на него внимательней:
– Берите шлем.
Кинг был боксером, а не бойцом. Держал дистанцию, пружиня на цыпочках, уходил в сторону, стоило мне приблизиться, и я было подумал, что он струсил и решил отказаться.
Я ударил левой в корпус, но неудачно, и тут его перчатка пробила мою защиту и врезалась мне прямо в нос. Я раздраженно замахнулся, но Кинг уже ускользнул. Мы продолжили наш маленький танец. Политик ждал атаки, уворачивался, блокировал или отступал, а потом возвращался с молниеносным прямым ударом.
Из-под моего шлема ручьями лился пот. Я уже много недель не боксировал в спарринге и чувствовал, что движения потеряли быстроту. Все выходило на секунду медленнее, а ведь нет ничего хуже, чем получать удары, не имея возможности ответить.
Зазвенел таймер. Прошла минута, уверенность моего противника росла. И это было прекрасно. Я ударил прямым в корпус, Кинг ответил, задержался рядом и правым кроссом врезал мне по шлему. Получилось не так уж сильно, я сумел проскользнуть сквозь защиту и зарядил левым хуком в нижнюю часть его ребер.
Кинг упал на одно колено, прижав к боку перчатку, и сморщился. Удар в корпус чувствуется сильнее, чем в голову, и, когда политик снова поднялся, задора у него поубавилось. Он стал держаться подальше и только парировал, стараясь не получить по ребрам снова. Таймер пропищал десять раз, и бой закончился. Мы провели на ринге всего три минуты, но совершенно вымотались.
– Боже, – выдохнул Кинг. – Это потруднее, чем играть в сквош.
Фред улыбался, глядя на нас.
– Неплохо. – Он повернулся к Бену Кингу. – Прижимайте локти к туловищу. Ну что, еще пару раундов?
– Пожалуй, в другой раз, – ответил тот, еще тяжело дыша.
Фред рассмеялся и пошел собирать полотенца, разбросанные по залу. Мы с Кингом молча сели, мокрые от пота, связанные странным родством, которое возникает между двумя мужчинами, только что бившимися друг с другом на ринге.
– Чего вы хотите, Макс? – спросил он.
– Правосудия. Правды. И чтобы все это кончилось.
Он посмотрел на меня своим особенным взглядом политика – будто видел впервые и только что понял, какой вы на самом деле. Этот взгляд вам бесконечно льстил.
– Я хочу того же, – сказал Кинг.
* * *
– Все началось с первых дней, – рассказывал политик. – Сначала насиловали ум, потом тело. «Вот Шекспир, вот Лоуренс, а здесь – вы. Потому что вы – ничто, пыль на моих ботинках…» Затем – возвышение. Нам внушали чувство избранности, будто мы – чуть ли не жрецы, приближенные к богоподобной, суровой фигуре, отцу, который знает все об искусстве, литературе, войне и человеческой плоти. Нам исполнилось тринадцать! Мягко говоря, неравенство сил. Мы хотели ему угодить. Боже, мы хотели этого больше всего на свете…
