И это была чистая правда. Никто не умел писать, как Эдвард Дункан. Я знал этот город, пусть даже видел его только во снах.
Однако владелице галереи было все равно, что мне нравится, а что нет.
– Пожалуйста, оставьте свои контакты, – повторила она уже не так любезно.
Эди рассматривала холсты на стенах – в основном загородные виды, утопающие в зелени. Похоже, такие вещи пользовались спросом.
– На что он живет? – спросила Эди.
– Простите?
– Откуда мистер Дункан берет деньги? Если он почти не пишет, продает мало картин и не особенно старается заработать, чем же он платит за квартиру?
– За квартиру? – Хозяйка удивленно взглянула на Эди, а та внимательно посмотрела на нее. – Кажется, у его семьи были какие-то сбережения.
– Ах, вот оно что.
– У нас есть и другие интересные работы из области современного искусства.
Женщина подала мне визитку.
– «Нерей» принадлежит вам? – спросила Эди.
– Моей матери.
Рен подумала немного:
– Ваш отец – граф. Тогда мать – леди? Правильно?
Женщина больше не улыбалась.
– Вы не коллекционеры. Вы – журналюги. Убирайтесь! Убирайтесь или я вызову полицию!
Я смотрел на ее визитку. Достопочтенная Крис Хюльтен. Галерея «Нерей».
И тут я понял то, что Рен заметила сразу. Крис – сокращенное «Крессида», Хюльтен – фамилия немецкого художника, за которого она вышла в девятнадцать лет и с которым развелась в двадцать пять. Не смогла отказаться от «достопочтенной». Это ее и выдало. Крессида Сатклиф. Единственная дочь графа Браутонского и сестра покойного Джеймса Сатклифа.
На улице я взялся за кованую ограду, посмотрел вверх. Эди стояла рядом. Я присел на корточки, порылся в осколках бутылок. «Перони». Итальянское пиво.
Под ногами хрустело битое стекло.
– Мы кое-что упустили из виду, – сказал я. – Идем на второй этаж. Там живет мертвый.
* * *
Я поднялся по узкой лестнице.
Дверь была не заперта. Внизу госпожа Хюльтен спорила с Эди. Умолкла, когда та показала ей удостоверение, и снова принялась возмущаться.
Я вошел в маленькую комнату, заполненную картинами. Все они были развернуты лицом к стене. Пахло свежей краской. В центре, у мольберта с чистым холстом, стоял мужчина.
– Здравствуйте, Джеймс, – сказал я.
Сатклиф оказался обрюзгшим, как все старые пьяницы, бородачом. В нем не осталось ничего от серьезного красивого мальчика в темных очках. Густые черные волосы поседели и поредели. Когда-то он зачесывал их назад, а теперь они падали на плечи и спину его мешковатой блузы.
– Привет, – ответил художник.
– Детектив Вулф, – представился я и добавил, услышав за спиной шаги: – Стажер, детектив Эди Рен. Можно с вами поговорить?
Следом за Эди в комнату влетела Крессида.
– Еще хуже, чем я думала! – воскликнула она. – Не сороки, а свиньи.
Я взглянул на женщину, вспомнив о ее бурном прошлом, и снова повернулся к Джеймсу:
– Мне нравятся ваши картины. И ранние, и поздние, с городом в сумерках.
– Спасибо.
– Догадались, почему я здесь?
Он посмотрел через мое плечо на сестру.
– Кто-то убил ваших друзей, – продолжил я. – Хьюго Бака, Адама Джонса, Гая Филипса. Вы в курсе?
Он неопределенно качнул головой.
– Я хочу найти убийцу. Не поможете мне поймать ублюдка, который лишил их жизни?
Художник снова сосредоточился на мне:
– Мы с ними не друзья.
– Вы разыграли самоубийство. Летом, в Италии. Оставили одежду на морском берегу. Очень убедительно. Почему, Джеймс?
Он вздохнул так, будто долго старался не дышать, прикрыл глаза, а когда открыл, я увидел в них застарелую боль.
– Начали с чистого листа, – сказал я. – Так? И кто знал об этом? Ваша сестра. Друзья. Кто из них? Все?
– Ни один.
– Хьюго Бак знал.
– Нет.
– У него дома на стене висели две ваши картины. Одна – Джеймса Сатклифа. А другая – Эдварда Дункана.
Он вздрогнул.
– Я не стану раскрывать ваш обман. Если только вы не преступили закон и не причинили кому-нибудь вреда. Вы совершили что-то подобное, Джеймс?
В его глазах мелькнула паника.
– Я знаю, как вам удалось провернуть план с исчезновением. В это поверили, потому что вы страдали депрессией. Я видел список лекарств. Прозак, лювокс, люстрал, ципралекс. Настоящий коктейль. Но что привело к депрессии? Что случилось в школе?