Камиль рассказывал: прочитав стихи, старик долго, любовно говорил о своем воспитаннике. Будто нет в нем побуждения создать семью, наладить житье-бытье, и не удовлетворяет его ни поприще священника, ни даже поэта — он, быть может, уйдет в один нежданный день путем дервиша… Нет, нет, Камиль не понял отца, не вник в подспудную мысль его речений — в старике говорила его собственная тоска, собственные сожаления о себе самом.
Сейчас он напряженно ловил молчание старика, чтобы даже в умолчании не пропустить намека на загадочный исток чужой судьбы, ее извивы, потери и сожаление о потерях. Никогда еще чужая судьба не волновала его так! И старик заговорил.
Когда он был еще молодым, когда только приехал из Каира, закончив «Аль-Азхар», он был так популярен среди единоверцев, что мог бы иметь преданнейших мюридов. Но сектантство было ему чуждо, сектантство — война, утверждение своих идей силой. Какой абсурд! В нем не было честолюбия или было его слишком мало. Может быть, жаль, что мало. Да пусть, цель у него была скромная: иметь медресе и учить детей, и делать это на совесть. Но в одном он был слаб: он не смог отказаться от чисто мирских забот, и эти заботы дали ему достаточно имущества, безбедную жизнь, возможность выучить своих детей. А тот, кто познал благополучие, тот не любит рисковать, ибо не хочет потерять того, что имеет. Вот в этом его слабость…
Не прав учитель, несправедлив к себе: разве же мирские заботы были у него только личные? Бывало, отложив книгу, он скажет словами Аль-Маарри:
Закроем свой Коран, когда под чтенье это
Все громче в памяти звучат заботы света —
(Перевод А. Тарковского)
и прибавит: дескать, до другого раза, когда не будут мешать мирские заботы. И надолго забывал о д р у г о м р а з е, потому что заботы были не о себе одном.
В иные минуты казалось, что старика нет в доме, нет совсем. Зато молодежь наполняла шумом, музыкой, громкими речами обширные комнаты особняка. Редко в татарских семьях увидишь такую свободу поведения, вольность во взглядах, споры без робких оглядок. Но все эти собрания обставлялись с такою шикарностью, такою демонстрацией платьев и парфюмерии, такими изысканными блюдами, что возникало ощущение мишурности. Зажиточность, конечно, хорошее дело, но с нею из дома уходит простота.
Диляфруз задирала его пустыми вопросами:
— Кто же вы? Вот, например, Шарифов эсер. Муртаза-эфенди в партии либералов. Но сейчас, говорят, у них другая партия — кадетов, что ли. Или вы скрытый социал-демократ? — Она щурилась, не отводя глаз, смеялась.
— Пожалуй, что так, — отвечал он сердито.
— О! Но когда вы разбогатеете, то, конечно, станете кадетом? А правда, что вы не соблюдаете постов?
— Правда.
— Почему?
Какое ей дело до всего этого? Он сердился и не вмиг догадывался, что не одна Диляфруз, а и многие с любопытством смотрят на него и ждут чего-то. Мол, закончит учение, получит сан и вернется в лоно своего сословия. И обрадуется истечению нужды, забудет вольные суждения, станет, как все, то есть как сорок тысяч мулл, исчисленных каким-то досужим человеком. Уж не думают ли они, что он посочтется с нуждой, отдав взамен свою свободу?
Он все реже ходил в дом к Тухватуллиным и приноравливался работать в типографии. Минлебай и Сирази настойчивей, чем прежде, говорили об уходе из медресе; он соглашался и медлил только потому, что заботы об устройстве жилья отвлекли бы его от работы. Камиль перевел типографию в подвалы коммерческого банка, поближе к собственному дому, и Габдулла надеялся, что в новом помещении, быть может, найдется и для него закуток. Но здесь было еще тесней. И все же, засидевшись допоздна, он оставался ночевать в конторе.
Типографский народ ему нравился грубоватой простотой, независимостью, бунтарскими разговорами. Иной раз наведывались накоротко рабочие из мастерских Винклера, из депо. Их посещения были таинственны, вкрадчивы, они быстро исчезали, унося что-то за пазухой. Мнилось, что вслед уходящим поворачиваются и гремяще раздувают усы, бряцают шашками каменные изваяния казаков. Львы спали мертвым сном камня. Издательский художник Калентьев шагал в глубокой котловине банковского двора как по дну ущелья и втискивал голову в плечи, будто вот-вот сверху посыплется камнепад.
