Заботы света - страница 56

Мать Камиля, еще бодрая, сильная, платок повязывала узелком на затылке, как молодка, и этот не платок, а плат широко развевался у нее за спиной, когда она проходила твердой, сильной поступью по комнатам, а голос повелительно звенел, когда она отдавала распоряжения по дому. Ее властность ощущали на себе и дети, и временами даже муж.

И по-прежнему, в семействе милейшим человеком оставался старик, его первый учитель. Он был умудрен долгой жизнью, но леность и осторожность еще не завладели его душой. В обществе его знали как последовательного сторонника преобразований в школе. Кадимисты, противники всяких реформ, терпеть его не могли и писали доносы полицмейстеру. Недаром в его медресе постоянно ходил жандарм.

Разговаривая о газете, он проявлял понимание, даже тонкость в деле, читал газеты, которые получал из Триполи, Тифлиса, Петербурга, читал местный «Уралец» и морщился: полно всякого вздора, среди авторов кого только нет, газета не может быть такой эклектичной. Вам же, говорил он Камилю и Габдулле, надо определить главное направление и следовать ему. Надо поддерживать новометодников и давать отпор кадимистам, газета должна быть полемичной, без этого нет газеты, она мертва. А посмотрите, сколько печатной белиберды заполняет книжный рынок: всякие книги гаданий, толкователи снов, завезенные ретивыми купцами из Мавераннахра, Медины и Бухары, тьма сочинений о правилах поведения, о морали, в которых несчетное число раз повторяется: «Нельзя, не принято, неприлично…»

Поговорив с молодежью, он уходил в свою комнату и подолгу не выходил из нее. Иногда он звал Габдуллу. Радостно, мягко пробегал Габдулла в шерстяных носках в комнату к старику.

Старик сидит на молитвенном коврике, постланном возле голландки, от печи набегают теплые, сухие запахи краски. Окно обмерзло синеватым слоем льда, по жгуту с подоконника стекает вода в глиняный тихий кувшин, капля за каплей — кап… кап… кап… — секунды собираются в минуты, минута к минуте — час, потом другой. Старик властвует над своим временем и делами, но такое счастье приходит к человеку, когда он уже не обладает силой молодости.

— Народу нужен пророк, вожатый, называй как хочешь, — говорит старик то ли себе, то ли юноше. — Стихия жизни несется вслепую, может сокрушить все, все… Полководцы не годятся на эту роль, они знают только ремесло войны и не знают страданий. А пророк идет к своим идеям через страдания. Пророк идет от пашни, он крестьянин…

Печален старик. Ум и печаль всегда в соседстве, от печали же близко неверие. Пророк, он крестьянин, говорит старик, таким был Каюм Насыйри — он ничем не разнился от мужика, ел такую же пищу, носил такую же одежду, но, в отличие от крестьян, он не был человеком семьистым, не строил своего гнезда. Если человек, как бы он ни был одарен умом и силой, строит свое гнездо, он уже не сможет звать и вести людей… Каюм писал наставления для детей и их отцов, писал историю своего народа, историю его обычаев, оберегал каждую его песню, каждую сказку.

— А велика мудрость русского графа! — говорит вдруг старик, и возбуждение окрашивает пергаментно-сухие щеки горячей алостью. — Не противься злу насилием. Разве есть в наши дни истина глубже и человечней?

Габдулла молчит. Да старик и не ждет ответа, он размышляет вслух… тело его сохнет, горбится, голос теряет силу, глаза — блеск, но мысль у него живая! Мировой прогресс, с болью усмехается старик, путь к нему прокладывают жестокие, неразборчивые сыны этого века. Не огнепоклонники Памира, не Индия с ее великой терпимостью и мудрым непротивлением, не синайские мудрецы. И вдруг он просит юношу прочитать вслух стихи его «К свободе».

— Хорошо, хазрет, — отвечает тот и бледнеет так, что чувствует холодок на своем лице. Он подымает сложенные лодочкой ладони и проводит ими по холодным щекам, ровно желая их обогреть. — Простите, хазрет, я не могу.

Эти стихи все еще пугали его самого. Казалось, они разоблачали его: в нем нет, нет больше ничего, кроме неверия!