— Ба, о чем вы говорите! Государь император обещает конституцию, а в ней, ясно будет указано… Да нам бы только дождаться этой конституции!
За столом справа возносился жалобный голос толстяка, владельца паровой мельницы:
— У меня украли два ремня с приводов на триста рублей. Полиция обыскала весь город, а пока искала, съела и выпила опять же не меньше чем на триста. А что будет, когда придет воля? Разорение, банкротство? Нет, уж если ты полицейский, то знай свое дело.
Ибн-Аминов с банкиром встали, собираясь, кажется, в верхний этаж на преферанс. Пробираясь меж столами, кожевник наклонился к Камилю:
— Поздравляю с газетой, Камиль-эфенди. С рекламой — чур, я первый!
Бывший учитель, занявший место Ибн-Аминова, разговаривал вроде сам с собой, но косил глазом на Камиля:
— У меня готовая рукопись… Та моя книга разошлась тиражом триста экземпляров. Но ежели поставить дело как следует, я продам миллион.
— Учительское поприще ему обрыдло, — тихо засмеялся Камиль. — Глядишь, через год-два мы увидим новоявленного купчишку.
Уже хмельной Шарифов стал над учителем и щелкнул его по затылку:
— Тварь… я говорю, ты тварь. Твоими книжонками, знаешь… О нравственности у тебя не может быть никакого понятия, раз ты старый сифилитик.
— Позвольте, оскорбление!
— Врешь. У тебя нет этакой способности — оскорбиться, ибо у тебя нет достоинства. А-а, пошел ты к дьяволу! — И отвалил от стола.
Сынки купцов окружили его с криками: «Ура! Наш лев еще покажет себя!»
Приумолкшие было музыканты заиграли опять, и за столами притихли.
Дикие утки крылами сильны,
Джигиты конем и отвагой сильны.
Скитания долгие, долгий наш путь —
И родина стала чужою чуть-чуть.
«Родина стала чужою чуть-чуть… Здесь тягостный ярем до гроба все влекут…»
Дикие утки машут крылами,
Белый пух уносит волнами…
(Перевод Р. Морана)
Минлебай вполголоса пел, с грустной улыбкой взглядывая на Габдуллу. Музыканты кончили играть, официант принес им плов на тарелках, и они с жадностью, на глазах у публики, стали есть. Минлебай вздохнул:
— Джемагат, а разве наше пребывание в медресе не унылый и горестный путь? Но куда, куда? Или что-то может, измениться и для нас? Ведь вот прежде нигде не разрешалось играть и петь. Может, с божьей помощью и у нас будет когда-нибудь театр? Ах, я бы все отдал… я бы согласился всегда быть бедным, но только бы играть на сцене!
Между тем на помост поднялся хозяин ресторации Набиулла:
— Джемагат! Позвольте вас приветствовать, и выразить благодарность за великие усилия, которые вы проявили в деле утверждения прав нашей многострадальной нации. Благословим нашу радость, нашу победу… отныне мы, мусульмане, имеем заведение, не уступающее европейским. Ура, джемагат!
— Ура славному Набиулле! Ур-ра сынам нации! Шампанского… во славу аллаха, во славу государя и престолонаследника! В память о Великом Булгаре!..
Из зала в верхние комнаты вели две винтовые лестницы, покрытые узкими ковровыми дорожками. По одной-то из них и поднялись Ибн-Аминов и Цфасман играть в преферанс. Другая пустовала, — может быть, там, за атласной драпировкой, был какой-нибудь лаз на чердак. Но вот драпировку отбросили с той стороны, послышались возгласы, топот, а в следующую минуту посетители увидели: алкоголик Кутдус, бывший пациент Шарифова, сходит вниз, держа на руках полуголую визжащую женщину. С ношею он прошагал через весь зал, стал подниматься на сцену и едва не уронил свою гурию, вызвав у зрителей восторженные вопли.
— Хочу сказать р-речь! — крикнул Кутдус, шатаясь с ношею. — Братья мусульмане, наступили новые времена… не смейте шельмовать вино, оно дает утеху в наш-шем существовании. Я лично не могу больше слышать слов «не позволено», «стыдно», «нехорошо». Отныне мы будем любить женщин в нашем благочестивом м-мусульманском борделе… — Изнемогши, уронил девицу, та взвизгнула слезным голосом, но была она пьяна и в следующую минуту разразилась хохотом. Сорвав с шеи Кутдуса шарф, она обмотала его вокруг голого живота и осталась сидеть на полу. — Играйте! — крикнул Кутдус музыкантам.
А дальше произошло вот что: на сцену вбежал Шарифов, схватил бывшего пациента за шиворот и столкнул со сцены; девку, мешавшую ему, отпихнул ногой. В его руках забелело что-то похожее на снежный ком, что-то вроде бумажное или фарфоровое. Из зала ахнули:
