— Ах ты, карасик ты мой залатеньки! — прижала она его к тулупу. — Ах ты, сонейко ты мое ясное! Ешь, не спяшайся.
Домна загляделась — и про своих забыла, а уж про Колю — и вовсе. Он, оказывается, сидел на разувайке у двери, курил, пуская дым на носки своих костлявых, ошлепистых ног.
— Побереги табак-то, — рассердилась Домна. — Просить тебя особо?
Коля пришлепал к столу и постоял, отыскивая взглядом невидимую за паром икону.
— Кузьма преподобный, помилуй мя, — потыркал он себя в грудь. — В праздник твой сподобимся, угостимся, если поднесут. Наше дело такое — за стол рысью шагом арш! Одну поднесут, дак за тебя, Кузьма, вторую поднесут, дак тоже за здоровье Кузьмы. А Демьяшке хвост кобылий, едрит его, бездомовника…
Не дожидаясь конца скабрезной молитвы, Домна налила из бидончика три рюмки, подумала — и налила четвертую: для большуна своего. Юрий принял рюмку важно и деловито, словно век пивал. Но все же ему не терпелось испробовать питья, которым так дорожила мать, украдкой припал губами к рюмке. Домна сейчас же погрозила ему пальцем, а Коля, кончив, наконец, ругать отступника Демьяна, уселся и нетерпеливо сказал:
— Пора и за Кузьму-воителя. Рысью шагом арш, кавалерия-шрапнелия!
Оживший в тепле чужой малец, молча кусавший горячую картофелину, вскинул на Колю колючие глаза:
— Не, танки ды самолеты трэба.
Мать сжала ладонями его голову, принялась целовать липкие от картошки щеки, приговаривая:
— Карасик ты мой бульбяны, сонейко ты мое мурзатенькое…
Коля с явным неодобрением воспринял эту заминку и выпил один, считая, что Кузьме доброе слово отдано, а все остальное — от глупости.
— Давай и мы с тобой, — подняла Домна рюмку навстречу гостье. — Как звать тебя?
— Марыся.
— Чудно, девка. Не зовут так у нас.
— Ды гэта як Мария.
— А, Мария. Так бы и говорила, девонька. Откуда ты?
— Оттуль… — хотела было гостья отделаться тем же общим ответом, но поняла, что от нее ждут чего-то большего. — С-под Витебска мы.
— А-а! Не бывала я там. Неблизко, видать?
— Ближэй до войны, чым до вас.
— Ну ее к лиху, войну. Выпей ты да согрейся, Мария.
Домна ее еще и взглядом подбодрила, подложила на закуску груздей, сама выпила и уже следила с интересом, как эта пришлая, Марыся, тянет густую розовую бражку.
— И якая ж яна солодкая!..
— Нет, девонька, солоду там и не бывало, — на свой лад восприняла ее слова Домна. — Какой солод! Жрать нечего.
Марыся поперхнулась и отодвинула поданную сынишкой картошину. Лицо ее отразило и стыд, и отчаяние, что не может она перебороть этот нищенский голод. И как ни занята была Домна своей едой, перехватила отчужденный взгляд гостьи.
— Да ты ешь. Не так что сказала? Когда так-то говорить, уходилась я вся на работе.
— Да, да, — поспешно закивала Марыся, принимаясь за картошину. — И нам горько, и вам несолодко…
— А, несладко, — на этот раз уже поняла Домна, что имеет в виду беженка. — Да лихо ее, перебедуем. Не пропадать же и вам.
— От шчырага сэрца… дякую! — попробовала было Марыся встать, но тулуп раздался, и она поспешно опустилась на лавку, запахнулась. — Добрая вы жанчына… не ведаю, як прозвище ваше?
— В девках прозывали меня Весьегонкой. Да теперь забылось, не знаю уж и как…
— Да не, — покачала головой Марыся. — Настоящее прозвище ваше як? Имя якое?
— А, имя. Есть и имя. Домна я, Домна. Прозвище-то когда-то из Весьегонска принесла. В девках было, балан там корила, на сплаву работала. Да ведь и дальше ходила с плотами, по Шексне, по Волге, по Каме. А дразнили, верно, Весьегонкой. Туда-то почаще бегала. Чего ж, тут близко, сразу за мшарой.
— Не, не вельми близенько. Мы зараз як раз з Весьегонска.
— Из Весьегонска?.. Ой, горемыки! Это по моим ногам близко, а по вашим… Да и море туда тоже подступило. Как вы на нашу-то сторону перебрались?
— Ды морам… Ды ветер шалёны… Самим бы не перебраться, солдатики допомогли, дядьки такие кульгавенькие. Рыбу яны для госпиталей ловили, перевезли нас на лодцы.
— Дурная, ой, дурная девка, — не приняла Домна ее рассудительной речи. — Сидела бы в Весьегонске. Чего было на наш берег тащиться?
— Ага, сядела бы… З Твери туды беженок набегло, поели все…
