2
Как ни трудно собиралась лесная артель, в назначенное утро все явились без опозданий. Алексеиху это даже обидело: дело делалось вроде бы само собой, без ее вмешательства. А она уже привыкла вмешиваться в любую бестолочь, в кровь вошло это. Но бестолочи на этот раз не было: кому надо — запрягали лошадей, кому надо — укладывали на дровни поклажу. Коля — великий путаник в таких сборах — и тот не путался под ногами, поил напоследок и обряжал в сбрую свою вислобрюхую кавалерию. На выезде с конюшенного двора уже подергивал вожжи новоявленный бригадир, Аверкий Барбушин. Алексеиха к нему прицепилась взглядом — тоже не нашла ни сучка ни задоринки. Аверкий, как знали все, долго отказывался от главенства, но взявшись, готовился в лес основательно. Несколько дней в кузнице слышалось тупое вжиканье — точил пилы по наряду, для всей артели. Пришлось даже горн раздуть, чтоб лошадей перековать: ехать предстояло еще по скользкому первопутку и неблизко, километров за двадцать, к самой железной дороге. Алексеиха выделила ему в помощники, само собой, Колю-Кавалерию, но Коля еще на что-то годился, пока дело касалось лошадей, а уж топоры точить — руки у него не вертелись. Алексеиха послала к точилу Капу-Белиху. Капа пошла, крутила ручку точила, и все бы хорошо, да по деревне слухи, как первая завея, поползли: точат-то больно уж ретиво, как бы чего такого не выточили… Алексеихе дела не было до глупостей, но Капа, как ни погляни, не им, почерневшим лешинам, чета: береза белая, крепкая, горючая. Отсюда и ласковое прибавление — Белиха. А может, и оттого, что сколько-то времени пробыла в здешнем лесном монастыре белой непостриженкой, пока избишинский тихоня, Павлуша Лесьев, не увел ее оттуда темной ночью. От Павлуши с первых дней войны не было ни слуху ни духу, а Капа его, хохотушка Белиха, от хорошей жизни, видно, уже третий день в кузнице повизгивала. Алексеихе что слухи? Снежок. Попуржило да и перестало. Но бывало, и сильно расходилась словесная метелица — и дорогу к дому человека, и его самого заносило. Алексеиха решила маленько прочистить дорогу к кузнице. Сама полюбопытствовала, как там крутят-вертят. А ничего — было ее самоличное заключение. Правда, когда Капа вертела круг, у нее и спереди, и сзади все так же вертелось, но чего тут такого? Алексеиха и к старому бесу, Аверкию, пригляделась — тоже бесьих повадок не заметила. Как разбойник, нависал с топором над Капой, а рук не распускал и словесно не охальничал, только в черную бороду ухмылялся. Эта его потайная ухмылка была Алексеихе знакома. Дорожку, которую к кузнице проторила, сама же веником замела и веник тот выбросила. Бог с ними, пускай точат. Были бы топоры да пилы в порядке.
Аверкий с Капой, котлом, железной печкой и связкой горбылей пошел передом на лучшей лошади, за ним Коля-Кавалерия на любимом им меринке, остальные женщины и ребята-возчики завалились кто куда на сено — поскрипели-поехали в пять саней.
Ехали вначале на Бесин увал, а потом круто свернули в обход подтопленной морем, длиннющей затони, чтобы на той ее стороне выйти на большак. Каждый ручей, впадавший прежде в Шексну, образовал такую затонь, а реки побольше на многие километры втянули в свои прибрежные лога морскую воду — и посуху не перейти, и по тонкому ледку не проехать. А подпруженная Ольховка-река прошла лукой чуть не до Мологи, тоже ставшей морем, и провела воду почти насквозь через все Забережье. За сутки не объедешь, если кружить. В узком месте еще мужиками была посажена на колья кладь, чтобы прямо выходить на большак, а как же с лошадьми?.. В этих разнотолках Алексеихе удалось погреть свой голос, но Аверкий заверил: пройдем. Его везде черти носили: промышлял птицу да и лосят постреливал. Ясное дело, бывал и там. Алексеихе пришлось смириться, довериться Аверкию.
Снег тонкий, не помеха саням. А передом шел оставленный на развод жеребец — Аверкию хотелось покрасоваться. С его дровней заносило ветром в конец обоза повизгиванье Капы-Белихи, словно ее щекотали на морозе, и Алексеиха вытянула жилистую шею:
— Кой леший вытворяют там?
