Сегодня как раз был сытый день. Балабон загнал старичишку-зайчишку, позавтракал и поужинал заодно, а остатки снес на поветь. Будет и на завтрашний день. Если с умом жить, и в этой жизни можно…
Он не додумал свою думу. Уши вдруг встали торчком, нос сам к дверям повернулся. Неужели?.. Запах старой волчицы!
Лапами вышиб дверь, вышиб вторую, которая вела на поветь, и влетел в холодную темень. Злые огоньки полоснули его, он и сам полоснул такими же огоньками, с рыком бросаясь на врага своего заклятого, — и промазал, в ярости врезался лбом в ворота, долго скулил, зализывая свой позор…
5
Ранним утром Домна таскала дрова с задворья и на первом снегу приметила большие корябистые следы. Вели они по бревенчатому съезду на поветь, к нижней отдушине, которой пользовались куры, кошка и собака. Домна взбежала наверх, распахнула скрипучие ворота. Так и есть! Балабон притащил себе из лесу зайца, а на запах зайчатины в отдушину пролез волк, — пегая невылинявшая шерсть везде, красные ошмотья…
Она лишь на секунду и задержалась на повети, верхом пробежала в избу, рассыпая поленья.
— Волк, ко дну вас всех головой!
Воинственные у нее оказались мужики. Юрий-большун соскочил с печи и подступил к двери с тяжеленной каталкой в руке, следом из темноты таращился глазенышами Венька, где-то за ним, еще невидимый, на манер Балабона порыкивал Санька, Юрась-карась выволок за дуло из-под кровати спрятанную Кузину тулку, а главный страж, Балабон, встал на пороге, ощетинив шерсть. Он, без сомнения, еще от хозяина знал это страшное слово и сразу догадался, чего переполошилась хозяйка. Весь вид его говорил: «Чего кричать? Пока я жив, никакой волк в избу не ступит». И Домна, собирая поленья, тоже сказала сама себе: «Ну и лотушная я баба. Вот невидаль — волки. На то и зверье, чтобы по зиме к деревне сбегаться».
Но как ни успокаивала она свое голоштанное воинство, разговоры за утренними сборами шли все о том же — как уберечься от серого разбойника. Юрий, как самый старший мужик в доме, пообещал, поеживаясь, посторожить волка на повети, Венька притащил из какого-то угла завалящую рогатку, Санька решительно постукивал кулачишком по столу, а этот, Юрась-карась, твердил одно: «Стрэльбу, стрэльбу!» С тем и за стол сели, веселые и решительные. Из остатков заработанной муки Марыся сама сварганила болтушку, которую называла затиркой, а Домна вместо хлеба достала грибного коренья, распарила его в закрытом горшке — с тем и поели. Саньке грибов, хоть и пареных, было не угрызть, и Домна опять его пожалела — пустила потыкаться мордашкой под кофту. Он, наверно, не раз обещал себе быть поосторожнее, но от желанной сладости забывался, сразу же начинал покусывать зубенками. Недолго почмокал и на этот раз, получил по губам. А тут уж само собой вышло:
— Ву-у-у…
Лежавший у двери и стыдливо закрывавший на еду глаза Балабон сейчас же от этого воя навострил уши: что за волчонок, мол, еще такой?
— Повой, повой мне, к волку тебя серому! — прикрикнула Домна, но снова ткнула Саньку мордашкой под кофту. — Раньше хоть горчицей мазали, а теперь чем я тебя отважу?
— Пошукаем тое-сёе, — пообещала Марыся мимоходом и, повозившись тишком на кухне, сунула Домне пугалку, крохотного волчонка. Из овчины, конечно, а будто всамделишный. Да еще и щетины насовала в шерсть эта выдумщица.
Домна засунула того колючего волчонка под кофту и лукаво поманила Саньку. Тот приполз-прибежал на радостях.
Но только ткнулся носом под кофту, как сразу в крик:
— Ву-у, ш-ширсть! Ву-у, волк!
А Марыся смеялась, а она еще подвывала, собираясь в дорогу. Ну, это как сказать — самой бы не завыть в дороге. Домна велела пододеть под меховой балахон Кузины подштанники, велела и шерстяную душегрейку надеть под низ. Только вышла морока с обувкой: по-зимнему или по-осеннему обуваться? Примерялись так и этак. Вроде и снежок первый пал, и подмораживать начинает, а угадай вот… Сама уж Марыся решила: обула сапоги и сказала, что хорошо. Пришлось и Домне с этим согласиться. Но спокойствия у нее не было. Не прибавилось и после того, как она сунула Марысе за пазуху предпоследний коробок спичек и настояла, чтобы та взяла походок — крепкую вересовую палку, которая для леса и была вырублена Кузьмой еще.
